грязным полом и такими же счастливыми слушателями.
Джун прошла небольшое расстояние, отделявшее ее от дома. В небе висела полная луна, словно она знала о презентации и специально выкатилась на небо. Дома Джун сняла сапоги на высоком каблуке и надела толстые шерстяные носки. Подбросила несколько поленьев в камин, налила бокал вина и свернулась калачиком на диване в гостиной.
Она листала его книгу, пока не дошла до главы, посвященной «Серебряной луне». Это был переломный момент в его жизни, исторический момент, так что глава получилась длинной.
О ней там не было ни слова. Ни слова о светловолосой статистке, игравшей барменшу, ни слова об их романе. Ни намека на страсть, которую он, по его словам, тогда к ней испытывал. Она была для него никем. Он подробно описывал декорации, гениальный сценарий, великолепную режиссуру, даже упомянул миссис Мэлоун, хозяйку домика, в котором они останавливались на время съемок. Но она, Джун, не существовала, она была никем.
Джун поднялась наверх. В шкафу в ее большой спальне хранилась коробка. Она достала ее. Внутри лежали его свитер и сценарий «Серебряной луны». Картонные подстаканники из паба, в котором они пили пиво. Ракушки и сухие цветы. Она чувствовала его запах. Она стояла там, под дождем, она помнила запах влажной шерсти, вкус его поцелуя, сдобренный виски…
И фотографии. Выцветшие и помятые, но они были доказательствами. Неопровержимыми. Они стоят вдвоем, обнявшись, и смеются. Даже на пожелтевших черно-белых снимках было видно, что они вместе. Она вспомнила сухонького старичка и его тележку, которую тащил ослик. Старичок в замешательстве покрутил в руках фотоаппарат, но тем не менее сумел их сфотографировать. Конечно, получился далеко не шедевр, но это были ее воспоминания, а не произведение искусства.
Она вспомнила, как держала фотоаппарат на вытянутой руке, фотографируя их фронтально, как они лежали на спине, улыбаясь, и делали то, что сейчас называется «селфи»: его темные волосы и ее платиновые кудри переплелись.
Они были так прекрасны, подумала она. На фотографиях была та чистота, которую сегодня редко встретишь. Они были настоящими, без фильтров, без прикрас, она была без макияжа, но их красота была неотразимой.
Джун разложила вещи на кровати. Здесь была вся их история, немногочисленные артефакты. И все доказательства, которые ей необходимы.
Сейчас она стала другой. Перестала краситься в блондинку, вернувшись к своему натуральному темному цвету, и немного прибавила в весе. Никто бы и не подумал, что она та самая статистка из фильма.
Внезапно она разозлилась. Он разрушил ее жизнь ради кого-то другого. Джун, в общем-то, любила двух своих мужей, хотя и довольно сдержанно, и разводы происходили по обоюдному согласию. Но ни к кому она не испытывала таких чувств, как к Майку Гиллеспи.
Еще в коробке лежал большой коричневый конверт, который она пока что не открыла. Она взяла его в руки: он был плотно набит. Она открыла его и достала рукопись – пачку страниц, напечатанных на дешевой тонкой бумаге. «В 1967 году Майкл Гиллеспи разбил мне сердце и выкинул его на камни на пляже Куминул. К моему изумлению, я научилась жить без него. И вот я здесь, живу, дышу и могу рассказать вам историю о том, что происходит, когда юная девушка влюбляется в величайшую звезду. На самом деле это поучительная история. Предупреждение об опасности».
Это была их история. Она помнила, как писала ее спустя два года после возвращения из Ирландии.
Она сидела за пишущей машинкой и печатала ночами, слова появлялись с бешеной скоростью, и она еле могла за ними угнаться.
Джун улыбнулась, вспомнив тот звук пишущей машинки. Ненавязчивое постукивание по клавиатуре компьютера почему-то не доставляло ей такого удовольствия. Она начала читать, вникать в слова девушки с раной в сердце.
Она дочитала только до половины. Воспоминания показались ей слишком грустными. Она больше не была той статисткой. Та боль была ее частью, но не нужно было возвращаться назад и вновь переживать ее. Сейчас она знала, что у каждого в жизни когда-нибудь разбивается сердце. Произошедшее не делало ее особенной или какой-то иной. Боль неотъемлема от человеческого бытия. Разбитое сердце – это, в конце концов, исходный материал для множества писателей. Некоторые из подобных книг стали для нее утешением и помогли понять, что она не одинока.
Джун положила листы обратно в конверт и снова его закрыла.
Майк и Марлоу были в ударе. Майк держал бутылку виски и щедро наполнял стаканы, а затем стал перечислять баллады, которые должен был исполнить Марлоу: «The Irish Rover», «Molly Malone», «The Rising of the Moon»… Атмосфера была более чем непринужденной.
В конце концов Эмилия была вынуждена прервать их игру. Она чувствовала, что Майк теряет контроль, и не была уверена в законности происходящего. Поэтому она незаметным жестом велела Марлоу потихоньку заканчивать, и, несмотря на протесты Майка, который, если бы мог, продолжал бы возлияния всю ночь, магазин постепенно опустел, а Майк после бурных объятий и поцелуев отправился в гостиницу. Эмилия не сомневалась, что он зайдет в какой-нибудь паб, но она слишком устала, чтобы провожать его.
Она возмутилась, когда Марлоу не позволил ей заплатить ему за игру.
– Я очень повеселился! Играть на скрипке для Майка Гиллеспи?! Да это же чудо чудесное. Никаких денег!
– Но я бы к тебе не обратилась, если бы думала, что ты откажешься от гонорара!
Эмилия ненавидела саму мысль о том, чтобы пользоваться дружескими связями.
– Я знаю. Не волнуйся.
– Но теперь я больше вообще ни о чем тебя не попрошу!
– Можешь заплатить мне в следующий раз. Но не в этот. Я получил такое удовольствие. И я сделал это в память о твоем отце. – Марлоу добродушно улыбнулся. – У тебя, знаешь, такая же аура. Люди хотят сделать что-то для тебя, как и для него. У тебя все будет отлично, вот увидишь.
– Спасибо.
Эмилия была ему очень благодарна. Вечер, конечно, удался, и во многом благодаря Марлоу. Люди будут месяц обсуждать презентацию. Она рассмеялась:
– Я думала, что все выйдет из-под контроля. В его-то возрасте!
– Человек-легенда! – подтвердил Марлоу, застегивая пальто и смешно имитируя акцент актера.
После мероприятия Беа отправилась домой, чувствуя легкое головокружение. Все восторгались ее работой; она сфотографировалась на фоне витрины рука об руку с Майком Гиллеспи и почувствовала себя на коне, как когда-то. Она перестала быть собой с того дня, как покинула издательство. Беа-мать оставалась для нее маской, к которой ей так и не удалось полностью привыкнуть.
Поэтому, вернувшись, она была полна сил и хотела поболтать с Биллом, который, как ни удивительно, вернулся с работы пораньше, чтобы посидеть с малышкой. Но он выглядел хмурым и рассеянным.
– Ради бога, – бросил Билл. – Брось этот треп о твоем чертовом магазине, ладно?
Беа открыла
