спустилась вниз, Ханна стояла и подозрительно, снизу вверх, смотрела на неё.
– Я забыла тебя спросить, нужно ли мне приглашать и фру Маркуссен на именины? – спросила она, как ни в чём не бывало.
– Да, да, конечно, – подтвердила Мария, избегая прямого взгляда сестры. – И фру Петерсен тоже.
– Ну, я тогда пойду. – Поджав губы, Ханна ушла.
Мария вернулась потом к Гришке в комнату, и они уединялись потом не один раз, но у обоих у них осталось подозрение, что Ханна не зря тогда вернулась с дороги. Наверняка она что-то заподозрила и рано или поздно своими подозрениями она поделится с Данелиусом. Гришка, как мог, утешал Марию, но у него и самого на душе остался неприятный осадок.
Вот почему, когда трактат о государстве российском был закончен, Гришка заскучал и помрачнел. Он находился в состоянии полного раздрая. Одолевала тоска, и мысли его гонялись одна за другой, роились, как мухи над вареньем, и сладить с ними ему никак не удавалось. Вставали картины прошлой жизни в Москве. Неожиданно ярко вспомнилось детство, куры во дворе, грязный поросёнок.
Оставалось одно утешенье – вино и гулящие бабы.
И Гришка пустился в разгул.
В эти смутные для Котошихина дни магистр Гербиниус завёл со своим русским другом душеспасительную беседы, посвящая его в суть лютеранского учения. Гришке понравилось, что лютеранский Бог был более доступен для верующего, и что местная церковь не накладывала на него столько запретов и ограничений, которые были так типичны для православия. И он почти согласился с магистром – для этого не потребовалось много времени и усилий, но просил немного подождать. Православным Котошихин, как и многие его соотечественники в ту пору, считал себя больше по традиции, чем по убеждению. Возможно, что, круто сменив образ жизни и став лютеранином, он смог бы найти в Швеции хоть какую-то опору.
В Стокгольм прибыл московский посол Леонтьев и сразу потребовал выдачи Котошихина. Гришка узнал об этом от Баркуши. Тот под обещание молчать, как рыба, поведал ему, что Москва в этом вопросе настроена весьма решительно и намерена настаивать на своём требовании до конца.
– Что ж отвечают государственные шведские люди?
– Этого я пока не знаю. Но думаю, что тебе надо быть осторожным и не появляться одному в городе. Ваши люди весьма дерзки – могут словить тебя и силой отправить домой. Я помню, как они добивались Тимофея Анкудинова. Ему-таки пришлось бежать из Швеции.
– Не сидеть же мне сиднем на печи!
– Но и к русским купцам пореже заглядывай, – посоветовал Баркуша.
– Это правда, – согласился Котошихин. – Но ведь не с кем, кроме тебя, любезный мой Баркуша, душу отвесть! Душа-то у меня, однако, русская! Плохо мне, Баркуша – ой как плохо!
– Сочувствую тебе, Грегорий. Потерпи – глядишь и привыкнешь. Надо бы делом опять каким-нибудь заняться.
– Делом, говоришь? Писать про государство российское?
– Ну, хотя бы…
– Не лежит у меня больше душа к этому, и не знаю почему. Тошно всё. Да я и не знаю, о чём писать. Всё, что знал, описал во всех подробностях, а больше не хочу. Может, ты подскажешь?
– Я подумаю, друг мой, я подумаю.
Баркуша был искренно расстроен и хотел ему помочь.
После разговора с Баркушей Гришка снова отправился к русским купцам. Он повадился туда ходить и заводить длинные беседы с торговыми людьми из разных русских городов – Новгорода, Пскова, Ярославля, Тихвина, узнавать от них новости из отечества, распить с ними пивка, а то и крепкого белого винца. После посещения торговых рядов на душе становилось немного легче – словно посещения бабки-знахарки, заговорившей боль.
Несмотря на высокие пошлины и другие ограничения, в Стокгольме образовалась целая слобода из русских торговых гостей. Оптовик Худяков из Ярославля, пскович Емельянов, новгородцы Стоянов и Кошкин имели здесь свои постоянные представительства. Они бойко и выгодно торговали пенькой, салом, свечами, холстом, полотном, кожами, юфтью, а домой везли изделия из металлов. В Стекольне сидели целых одиннадцать тихвинских торговых семей, которые стали постепенно прибирать к своим рукам всю русскую торговлю на Швецию. От них Котошихин прознал, что большую оптовую торговлю на Швецию, кроме царя, держали князь Я.К.Черкасский и его бывший начальник Афанасий Ордин-Нащокин. Торговля была настолько интенсивной и стабильной, что купцы Кошкины даже составили для русских гостей русско-шведский разговорник.
Гостинная, суконная сотни устроены для того: на Москве и в городах бывают у сборов царския казны, с гостми в товарищах, в целовалниках, и торги своими торгуют и всякими промыслы промышляют, и питие всякое в домах своих велено им держать, без заказу; а крестьян купити и держати им заказано. А будет их с 200 человек.
Особую дружбу Гришка завёл с русским мастером по выделке кожи, которого тоже звали Григорием. Его вывез в Швецию лет двадцать тому назад дипломат П. Крусебъёрн. Шведы тогда не знали секрета изготовления юфти и тайно выманили Григория в Стокгольм, пообещав ему за науку большие деньги. Григорий научил шведов делать юфть, которую до сих пор в Швеции называют русской кожей, но домой не вернулся – так и застрял в Стокгольме. Потом обзавёлся семьёй, детишками, открыл своё дело и ни о чём ином уже не помышлял, как закончить свою жизнь на новой родине. Московские послы знали про Григория, но смотрели на него как на отрезанный ломоть и оставили его в покое, тем более что формального повода придраться к шведам за давностью лет у них не было.
С ним у Котошихина случались особенно откровенные беседы. Характерно, что кожевенник хоть и сочувствовал Гришке, но в душе его поступки отнюдь не одобрял.
– Покаяться тебе надобно – вот и полегчает на душе-то! Русскому без покаяния никак не можно, – степенно советовал кожевенник, насквозь пронизывая Котошихина своими серо-голубыми глазами.
– Кому же тут каяться? – хитрил Котошихин. – Православных священников здеся нетути. Не идти же мне к еретикам?
Натурализованный швед хмурился, но молчал. Не мог же он прямо посоветовать своему тёзке пойти с повинной к послу Леонтьеву. А именно это имел он в виду, говоря о покаянии.
– Человек – он от природы блудлив, и во всём виновата плоть наша, – поучал мастер Григорий. – Но для того Создатель и вдохнул в нашу плоть душу, чтобы мы побеждали плотские искушения. Для того, кто оступился, соблазнился, Он оставил лазейку – покаяние.
– Ага, не покаявшись – не согрешишь! – саркастически заметил Гришка. – Выходит, греши, сколько тебе угодно, всё одно прощение обеспечено?
– Для того, кто так рассуждает, никакого прощения Всемогущий не придумал. Грех так думать.
Такие споры велись до бесконечности, пока Григорий не спохватывался и не уходил по своим делам. Гришка же шёл «считать» кабаки дальше. Однажды он бесцельно гулял по городу и, «считая» один кабак за другим, забрёл к южной таможне Старого Города. Наступала осень, листья на деревьях пожелтели, но ещё не падали, и весь Стокгольм пребывал в золотистом наряде. Гришка всего этого не видел и не замечал. Трещала-разламывалась, несмотря на опохмёлку, голова, и он, слегка пошатываясь, брёл наугад, пока не упёрся в плотную толпу. Людская масса беспокойно колыхалась, над головами летал неясный монотонный ропот, и в воздухе вокруг было что-то жутковатое и мрачное, словно перед грозой.
– Что тут делается? – заплетающимся языком спросил он одноногого солдата, стоявшего поодаль.
– Ждут казни, – равнодушно ответил тот, подскакивая с помощью костылей и поправляя целую ногу.
– Кого казнить-то собираются? – поинтересовался Гришка.
– Говорят, какого-то офицера, который будто бы изменил короне и доставлял русским военные сведения.
Котошихин вздрогнул, словно молнией поражённый.
– А ты, господин, я вижу, иностранец? – спросил солдат.
– Поляк, – ответил Гришка.
– Поляк? Видали мы вас и били! – гордо сказал инвалид и выпрямился, словно на параде.
– И где же ты ногу-то потерял? – спросил Гришка.
– Под Ригой. Делали вылазку против московитов, попал под ядро. Русские хорошо дерутся, но мы их побили. Да… Против шведского солдата в бою никто не устоит.
– Я слыхал, что шведскому войску под Ригой помогли немецкие ландскнехты, изменившие русскому царю, – сказал Котошихин, почему-то обиженный заявлением шведа.
– Так мы все равно бы победили и без немцев, – упорствовал солдат. – А изменников короля надо казнить, чтоб другим неповадно было.
