class="p1">– Без изменников никак не возможно, – возразил Котошихин. – Ни одно государство, в том числе и шведское, не может обойтись без своих людей в стане врага.
– Может быть, – спокойно ответил швед, – но я люблю честный бой и не люблю предателей. – Он презрительно сплюнул Гришке под ноги. – Всех их надо повесить. И своих и чужих.
Первым желанием Котошихина было осадить солдата и показать ему, что он не прав, что изменники – это такие же люди, как и все. Виноваты обстоятельства: одному они благоприятствуют, и человек идёт по жизни, словно на масленичном гулянье, а другому жизнь никак не даётся, только плюёт в морду и роет одну яму за другой. Но в это время толпа вздрогнула, заволновалась, и солдат, ловко орудуя костылями, врезался в неё, пытаясь пробить себе дорогу. Котошихин инстинктивно ринулся за ним. Толпа шикала на них, кричала, плевалась, толкалась и не пускала – каждый пропущенный вперёд зритель лишал остальных удобного ракурса для наблюдения.
Но солдат был непреклонен и, не обращая внимания, упорно продвигался вперёд. Котошихин подпихивал его сзади, и скоро они очутились в первом ряду, которые были заполнены в основном женщинами, детьми и инвалидами войны. Солдат потерял в схватке свою треугольную шляпу, но был доволен: прямо перед ним в каких-то десяти метрах находился деревянный помост, на котором стояла большая деревянная колода с воткнутым в неё огромным топором на длинной рукоятке. Жидкое оцепление из солдат во главе с капитаном-немцем разделяло толпу от места казни.
Котошихину было не в первой присутствовать при казни преступников – Москва предоставляла для этого достаточно много случаев. Чуть ли не каждый день на плаху Красной площади поднимались воры, разбойники, бунтовщики, убийцы, еретики, растлители. Казни собирали много любопытных, они всегда происходили при огромном стечении народа. Каждому, независимо от пола, возраста, социального положения и образования, хотелось посмотреть, как будет вести себя приговоренный за несколько минут до смерти, как справится со своей работой палач и что способно испытать человеческое тело при воздействии на него кнутом, топором, колесом или верёвкой. Не обходились эти жуткие зрелища и без детей – родители в целях назидания сами приводили их посмотреть на то, что может ожидать каждого из них, если сбиться с панталыка и не слушать Бога, государя, хозяина или родителей.
Россияне охотно ходили на казни. Стокгольмская публика в этом отношении, как, впрочем, и во многих других, не очень-то отличалась от московской. Та же нездоровая жажда зрелища, неестественное бодрячество, за которым прятался страх, грубые, циничные реплики в адрес жертвы и палача, обильное выделение адреналина в крови, характерное предчувствие подкатывающейся к горлу тошноты и – вот оно! Мощный, одурманивающий сознание взрыв крови в жилах! Душа жертвы одним ударом топора отделялась от бренного тела!
А бывают мужскому полу смертные и всякие казни: головы отсекаю топором за убийства смертные и иные злые дела; вешают за убийство ж и за иные злые дела; живого четвертают, а потом голову отсекут за измену, кто город сдаёт неприятелю, иль с неприятелем держит дружбу листами.
Котошихину часто приходила в голову мысль, что людская толпа напоминает стадо баранов, приведенных на бойню и завороженных самим процессом отправления их на мясо.
Женщина, довольно прилично одетая – скорее всего, жена какого-нибудь ремесленника или мелкого купца – закричала:
– Почему никого не видно? Сколько же можно ждать!
– Давайте сюда преступника! Безобразие держать столько времени людей в напряжении! – поддержал её какой-то господин в парике и камзоле.
Солдат-инвалид вставил в рот два пальца и свистнул. Вслед за этим поднялся такой гвалт и шум, что был вынужден вмешаться капитан выставленного оцепления. Он пытался утихомирить беснующуюся публику, но никто его не слушал.
– Палач! Где палач!
– Преступника! Пре-ступ-ни-ка!
Шум неожиданно, словно по команде, прекратился, сквозь толпу от крайних дальних рядов к центру прокатился шёпот:
– Везут! Везут преступника!
Все стали вертеть головами, пытаясь понять, откуда появятся главные действующие лица представления. И вот над частоколом голов Гришка увидел одну единственную человеческую голову. Она приближалась, росла над толпой, возвышалась и мелко тряслась от неровностей почвы. Показались сутулые плечи, обвисшие перебитые руки, торчащие из-под грязно-серого балахона. Приговорённый к смерти смотрел куда-то вдаль на Солёный залив, словно ожидая с той стороны какого-то знака или спасения. Он был заключён в деревянную клетку, которая стояла на повозке, влекомая двумя худыми клячами.
– Ух! Ах! Ох!
Толпа замерла.
Кучер, сидевший на возвышении спереди повозки, противно цыкнул на лошадей и натянул вожжи. Повозка остановилась, и то ли от слабости, то ли о неожиданности, человек в клетке потерял равновесие и упал бы, если бы не успел ухватиться за одно из рёбер клетки.
– Ай! Ой! Уй!
Откуда-то из-под земли возник палач в чёрной маске – дюжий упитанный мужчина с бычьей грудью и выпирающими во все стороны бицепсами мышц. Он был одет в обтягивающее железные ноги чёрное трико и серую кожаную куртку с короткими рукавами.
– Это Юхан из Даларна! – сказал кто-то рядом с Гришкой.
– Эй, Юхан! Как у тебя сегодня – не дрогнет рука? – крикнули из толпы и заулюлюкали.
Палач поднялся на помост и, не обращая внимания на выкрики, встал в углу и скрестил руки на груди. Вся его фигура выражала презрение к собравшейся толпе – он презирал их за кровожадность, трусость и жестокость, за то, что они его не любили. Глупцы! Разве он виноват в смерти того или иного осуждённого? Он является только орудием исполнения. Он выполняет свою работу. Ведь кто-то же должен её делать? А чем его работа хуже работы того же судьи, отправляющего на эшафот свои жертвы?
А публика продолжала отпускать в адрес палача Юхана оскорбительные и язвительные замечания. Но они не достигали своей цели и разбивались о его неприступную позу, как брызги волн о причал.
Два стражника залезли в клетку, связали руки жертве и повели её на помост. Ноги преступника дрожали, и стражникам пришлось буквально волочить его по крутым ступенькам. Они поставили его в центре помоста и отошли в сторону. На фоне палача жертва смотрелась жалкой букашкой. Символ правосудия ярко и выразительно торжествовал над преступлением.
Толпа замерла.
На помост влез человечек в парике – судебный исполнитель – и писклявым голосом стал зачитывать приговор. До уха Гришки долетали лишь некоторые обрывки фраз, да он и не старался вникнуть в их содержание:
– Именем его королевского величества… бывший капитан драгунского Сёдерманландского полка Йоханн фон Хорн совершил измену… в назидание другим, чтоб не повадно было… приговаривается к казни с отсечением головы, – чирикал чиновник.
И тут Котошихин оцепенел и разинул от неожиданности рот. Какой фон Хорн? Он знает только одного фон Хорна… Это…
Только теперь он хорошенько всмотрелся в фигуру жертвы: на помосте стоял его давний знакомец Йохан фон Хорн!
Не может быть! Неужли этот измождённый человек с потухшим взором и есть тот энергичный, бодрый и всегда весёлый собеседник, соглядатай Ордин-Нащокина, верой и правдой служивший русскому царю? Да, это был тот самый Хорн, которого он примерно год тому назад видел в Любеке, а полгода тому назад выдал Якобу Таубе! И вот теперь он стоит перед ним и ожидает, когда прервутся последние минуты живота его!
Гришка вытащил из кармана платок и вытер пот со лба.
– Что – испугался поляк? – засмеялся солдат.
Гришка ловил рот воздухом и схватился за его костыль.
– И зачем только место занял, слабак! – сказали за спиной.
– Ага! Сидел бы дома с мамочкой и держал её за руку! – противно захихикали сбоку.
И в это время Хорн повернул голову в сторону Гришки. Страдание и узнавание прочитал в его глазах Котошихин. Смертник попытался ему улыбнуться, но улыбка не получилась. Некоторым даже показалось, что он корчит толпе рожи.
– Ишь, подлец, кривляется! – сказала то ли купчиха, то ли ремесленница.
– Жалости ищет!
– Надо было раньше думать, прежде чем поступать на службу к московитам!
– Проклятый предатель!
– Смерть изменнику!
В это время Хорн сделал над своим лицом ещё одно усилие и попытался подмигнуть Котошихину. Но веки припухшего глаза не слушались, и моргнули сразу оба глаза. Гришка прочитал в них мольбу о сочувствии и сострадании. В этой толпе русскому
