на ход событий, поэтому не обязательно вести себя со мной так, будто я враг тебе.
— Но ты мой враг, — возразила Онар, чувствуя, что уже нисколько не боится своего собеседника.
— Нет.
— Почему же? — отставила она кубок и сложила на груди руки.
— Потому что враги это те, кто сражается друг против друга или желают друг другу зла. Если же перечисленное исходит только с одной стороны, то это, по меньшей мере, глупо.
— Значит я глупая? — вспыхнула царевна.
— Да, — пожал плечами Вэриат. — Ведь только что ты дала понять, что желаешь мне зла. Ты сказала это прямо в лицо властителю тьмы.
Онар занервничала, она не знала, что ответить и куда себя деть, а Вэриат спокойно, холодно наблюдал за ней.
— Нет, я вовсе не то хотела сказать! — выпалила она, и Вэриат оживился.
— Вот и отлично! — хлопнул он в ладони и развёл руками. — Значит, мы разобрались, что не являемся врагами! Теперь можешь идти, — указал он в сторону двери.
Замешкавшись, Онар неловко встала, зацепила рукой кубок с вином, чуть не скинув его на пол, и растерянная вышла из комнаты.
Вэриат какое-то время смотрел на закрывшуюся за ней дверь, потом, что-то обдумывая, прошёлся по мягкому белому ковру и негромко позвал Роук.
Появившаяся на полу белая дымка поднялась выше, приняла форму человека, и вот перед повелителем предстала склонившаяся девчонка с золотистыми волосами, в которых горели салатовые пряди.
— Мой господин, вы звали меня? — она робко подняла на него глаза.
— Отнеси это в комнату Онар, положи на видное место, — Вэриат что-то написал на листке, свернул его, перевязал послание синей лентой и протянул его Роук.
— Что там? — она с любопытством повертела в руках записку.
— Не твоё дело. И да, если увидишь Онар, будь с ней вежлива.
— Вы относитесь к ней с незаслуженной добротой, — подошла Роук к властителю тьмы и вместе с ним посмотрела в окно.
— Ты не имеешь права оспаривать моё отношение к кому-либо, — повернулся к ней Вэриат, и Роук, сжавшись в комочек, отошла от него.
— Но Онар всего лишь человек, — пролепетала она, — почему вы обращаетесь с ней лучше, чем со мной?
— Она у меня в плену, — раздражаясь, произнёс Вэриат, и глаза его стали грязно-голубого цвета, — как ты думаешь, к кому я лучше отношусь?
— С ней вы почтенны, а со мной…
— Она царевна, а ты порождение магии! Если бы я дрожал над каждым заклятием, то был бы смешон.
— Но я же живая, я ведь не вещь! Я служу вам, из кожи вон лезу, чтобы быть полезной и всем вам угождать! — Роук швырнула на пол перевязанное лентой послание и с отчаяньем во взгляде посмотрела на Вэриата. — Я не вещь, — повторила она.
Он поднял послание, положил его на стол, медленно подошёл к Роук. Глаза его стали черны, сам воздух напитался злобой, но белое лицо Вэриата было спокойным.
Стремительным движением он вынул из ножен меч и вонзил его прямо в сердце Роук, пробив её насквозь.
Тёмная кровь сорвалась с лезвия меча и запачкала ковёр. У Роук изо рта потекла струйка крови, в широко распахнутых глазах застыл страх, смешанный с болью.
— Вот видишь, не будь ты вещью, тебя бы могла убить сталь, — медленно, с хлюпающим звуком, Вэриат вынул из неё меч. И Роук, глотая слёзы, но не проронив ни звука, упала на колени зажимая кровоточащую рану. — Если ты не только плод магии, почему тебя ничем, кроме дерева, нельзя убить? И если бы ты из кожи вон лезла, желая угодить мне, то молча выполняла бы мои приказы.
Роук поднялась, пошатнулась, чтобы не упасть, оперлась о стену. Подошла к столу, взяла письмо, поклонилась своему господину и направилась к выходу.
У дверей она остановилась:
— Я вам отомщу, — со слезами в голосе сказала Роук.
— Конечно, — согласился Вэриат и резким взмахом меча сбросил с лезвия капли крови и вернул оружие в ножны.
***
Онар развернула записку. Аккуратным красивым подчерком там было написано:
«Сегодня меня не будет на ужине, но я буду ждать тебя после полуночи в том же месте, где мы сегодня виделись. Я не приемлю отказа. Хорошего тебе вечера, королевна. До ночи. Да не убоишься ты тьмы.
Вэриат».
Вздохнув, Онар подумала, что тоже не выйдет к ужину, ведь у неё совершенно пропал аппетит. Её охватило трепетное волнение, граничащее со страхом, и странная, неожиданная радость предстоящей встречи. Руки её похолодели, дыхание сбилось, мысли роем клубились в голове. Зачем Вэриат назначил встречу? Что её ожидает? Что ей делать?
Она стала мерять шагами комнату, перебирать в шкафу платья, расчёсывать свои шелковистые локоны, думать, какие украшения наденет. Наконец, Онар замерла, успокоившись и обнаружив себя сидящей перед зеркалом. Стараясь ободриться, она улыбнулась своему испуганному отражению и сразу же, борясь с непрошеными слезами, крепко сжала кулачки.
«Да что же это, что со мной? Как я могу желать видеть его, если боюсь? Но я думаю о Вэриате с тех пор, как первый раз увидела его… Я очарована им. Или зачарована. Как страшно, мне становится всё равно. Я перестаю сражаться с этим наваждением. Мне кажется, что я его…», — мысли её перебил бой часов. Эти часы, находящиеся в одной из башен, били только в полночь, и громовой их звук разносился по всему замку.
Онар, с замиранием сердца, вышла из комнаты. Обычно ночью в коридорах замка царила тьма, но сегодня на пути царевны ярко горели факелы и свечи.
Вот и остался позади каминный зал, а через окно, у которого находилась дверь, ведущая к Вэриату, было видно тёмно-синее бархатное небо, увенчанное ярким серпом луны.
Вэриат сам открыл Онар дверь и, взяв царевну за руку, привёл её на открытый балкон.
— Я просто хотел тебе кое-что показать, — он произнёс это очень тихо, почти шёпотом. — Не бойся, можешь посмотреть вниз, ты не увидишь высоты, тьма скрыла её, как и размыла вид гор и вид моего замка. Можешь снять накидку, снаружи не так холодно, как в замке. Здесь лето…
Онар облокотилась на перила, прикрыла глаза, стараясь взять себя в руки и не нервничать, а когда разомкнула веки, то увидела внизу какое-то мерцание. Вэриат стоял рядом и тоже смотрел в обрыв.
Повелитель тьмы был настолько близок, что Онар ощущала неловкость, но всё же не решалась отодвинуться.
Нельзя было точно сказать, сколько это длилось, но стоящим на балконе казалось, что прошла, как минимум, вечность.
От заславшей землю тьмы внизу не было видно ничего, да и небо — распахнувшееся
