Здесь Уоллес и обнаружил того, кого искал, коротышку-пекота, разряженного на английский манер – в роскошном травянисто-зеленом камзоле, таких же зеленых штанах по колено и того же цвета высокой фетровой шляпе. Коротко стриженый, среди прочих пекотов, облаченных в традиционные племенные одежды, с длинными косами, украшенными бусами и перьями, он казался белой вороной.
Звался коротышка «Иисус Громовержец», но имя это было ненастоящим. Уоллесу он сознался, что пекоты называли его множеством разных имен, однако ни единого хоть сколь-нибудь лестного среди них не нашлось, и потому он решил сам выбрать себе подобающее, а поскольку в имени заключена великая сила, выбрал самое громкое, какое только сумел выдумать – отсюда и Иисус вкупе с божественной, повелевающей громом и молниями, птицей из индейских легенд.
При виде приближающегося Уоллеса Иисус Громовержец извлек изо рта трубку из кукурузной кочерыжки и широко улыбнулся, обнажив изрядную щербину меж двух передних зубов.
– Большой Сапог!
Уоллес поморщился. Иисус страшно любил называть собеседника, как придет в голову – порой тремя, а то и четырьмя разными именами в течение одного разговора, но обычно выбирал то, которое раздражало нареченного сильнее прочих.
– Меня зовут Уоллес. Просто Уоллес.
– Чем я нынче могу служить Большому Сапогу? – спросил Иисус и подмигнул Уоллесу, породив пару усмешек на каменных лицах пекотов, сидевших рядом.
Большинство пекотов объяснялись по-английски в лучшем случае, через пень-колоду, однако Иисус, помимо пристрастия к наречению собеседника самыми разными прозвищами, очень любил языки. Вдобавок к родному алгонкинскому, он говорил и по-французски, и по-испански, а уж английским владел настолько свободно, что без труда подражал любой его разновидности, любому говору, будь то хоть ирландский, хоть валлийский, хоть шотландский, хоть высокомерные, напыщенные интонации знатных кругов. Как-то раз, когда через город шел маршем генерал сэр Джонатан Эшли во главе своей гвардии, Иисус настолько похоже изобразил его голос, что собственные же гвардейцы генерала решили, будто им отдана команда «кругом», и оставили сэра Джонатана Эшли маршировать далее в одиночку. Горожанам проделка Иисуса пришлась так по вкусу, что его – ни много, ни мало – пригласили в «Черную Жабу» и попотчевали парой пинт медовухи.
– Я к тебе с предложением, – ответил Уоллес. – С делом, выгодным для нас обоих.
Иисус с подозрением сощурил глаз.
– Все проще простого.
– И отчего же мне в это не верится? – рассмеялся Иисус.
– Одна женщина очень много мне задолжала, а платить долг отказывается наотрез. Вот, чтобы вернуть свое, мне и нужна кое-какая помощь.
Затянувшись трубкой из кукурузной кочерыжки, Иисус выпустил изо рта густое облако дыма.
– А к шерифу отчего не пойдешь?
– Сложное дело, – со вздохом ответил Уоллес.
Иисус покачал головой.
– Хм-м-м… вначале все просто, теперь получается сложно. Какому же слову верить, Большой Сапог?
С ответом Уоллес замешкался: сохранить хладнокровие стоило ему немалых трудов.
– И тому и другому. Женщина… женщина эта – вдова, живет одна, вдалеке от деревни. Все равно, что в изгнании. К чему я обо всем этом толкую: приглядеть за ней некому. Как я уже говорил, на ферме она одна. Поэтому забрать то, что мне причитается, проще простого.
– И что же тебе с нее причитается?
– Кукуруза. Много. Целая уйма. Нужны всего-навсего два-три человека, в помощь с погрузкой. С ними мы просто как-нибудь ночью войдем к ней в хлев, погрузим кукурузу – мою кукурузу – в повозки и вывезем. Все, что сумеешь уволочь, можешь забрать себе, а я заберу остальное.
Иисус обвел взглядом прочих пекотов, но ни одного из них предложение Уоллеса не заинтересовало.
– Я же не грабить ее предлагаю, – добавил Уоллес, обращаясь ко всем. – Просто забрать то, что по всей справедливости мое, понимаете?
– Сдается мне, нам, забирающим твою кукурузу из ее хлева, эта женщина будет не слишком-то рада. Мушкета у нее в хозяйстве, случайно, нет?
– Может, и есть, но у меня мушкет точно имеется, и прихватить его я не забуду.
– Похоже, опасную ты игру затеваешь, Большой Сапог.
– Ну нет, игр с меня хватит, – не в силах сдержать злость, прорычал Уоллес. – Эта женщина хочет меня разорить.
– Вот оно как…
Повернувшись к остальным пекотам, Иисус затараторил что-то по-алгонкински. Дальше нескольких слов и фраз познания Уоллеса в их языке не распространялись, но каменных лиц и покачиваний головой оказалось вполне довольно. Очевидно, остальные ввязываться в его затею не пожелали. Выслушав Иисуса, все, кроме пары юношей, поднялись и направились к докам.
Иисус вновь повернулся к Уоллесу.
– Они говорят: набег может не на шутку поссорить нас с англичанами.
– А ты что скажешь?
– А я… Видишь бабу, вон ту? – со вздохом сказал Иисус, ткнув пальцев в сторону рослой, дородного сложения пекотки возле одного из одеял. – Ту самую, что волчицей на меня смотрит? Каждый день твердит, что я лентяй, ужасно скверный охотник, ужасно скверный добытчик – одно великое разочарование. И очень любит пугать: если за ум, говорит, не возьмешься, с приходом зимы вышибу из дому пинком на мороз. А кровь у меня, Большой Сапог, очень жидкая. Не хочется мне в снегу спать… но если привезти домой пару бушелей кукурузы, глядишь, и не придется.
– А эти двое? – спросил Уоллес, кивнув на юношей. – Согласны помочь?
– Это Ноотау и его брат, Чоган. Очень храбры, но не очень умны. Они согласны пойти с нами.
– Вот и чудесно, – подытожил Уоллес. На душе разом сделалось легче: быть может, жизни его еще не конец. – Я к этой женщине заглядывал только вчера. Кукурузу она еще убирает, но большая часть урожая уже собрана и ждет в хлеву. Хорошо бы нам встретиться у Мельничьего моста завтра, как только стемнеет. Сможете?
– Да. Там и увидимся, – кивнул Иисус.
Абита с трудом взвалила на запряженную мулом повозку еще один полный мешок кукурузы.
– Все, Сид. Думаю, на сегодня хватит.
Конечно, около полудюжины рядов остались неубранными, а до сумерек было еще далеко, однако куда теперь торопиться? До октября целая неделя, спешить некуда, надрываться совсем ни к чему. Чтобы сполна расплатиться с Уоллесом, урожая достаточно, даже с лихвой.
Во все это просто не верилось. Прислонившись спиной к повозке, провожая взглядом разноцветные осенние листья, подхваченные ветерком, Абита невольно заулыбалась, полной грудью вдохнула не по-осеннему теплый воздух. Как хорошо, как вольно дышится, когда сердце не тяготят заботы, да такие, что хоть топись! Однако радовало Абиту вовсе не только это: в груди ее по-прежнему билась, пульсировала волшебная сила земли. Казалось, Самсон заронил в нее семя, и теперь это семя росло, расцветало, связь с землей становилась все прочней и прочней. Вот и сейчас негромкий гул, исходящий из земных недр, легонько, но ощутимо отдавался в босых пятках, внушая чувство единства со всем вокруг – и с полем, и с лесом. Упиваясь этим чувством, Абита смежила веки, отдалась ему без остатка.
