Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
Он смотрит вдаль.
— Просто быть рядом с ним — уже интересно. Он человек доброй воли по отношению к человечеству. Как бы лучше сказать? Ведь он абсолютно безвреден. Говоря одним словом, «ахимса» в переводе с санскрита — «не ранить, не делать больно». Изумительная наивность, ребяческая и очень упрямая. Христиане говорят: «Слава в вышних Богу, и на Земле мир, в человеках благоволение». А еще в бомбе и в уравнении… хум-хум-хум. Потом он написал письмо Рузвельту об атомной энергии. Я думаю, это было связано как с его терзаниями перед лицом нацистской напасти, так и с нежеланием кому-либо навредить. Но письмо ни на что не повлияло. Он не несет ответственности за все, что произошло впоследствии. Я имею в виду Хиросиму и Нагасаки.
— Все думают с точностью до наоборот.
— Может, и так.
— Получается, что ответственность лежит на вас?
— Может, и на мне. Ним-ним-ним. В любом случае Эйнштейн знает, что он не ответствен. Он непричастен к той высшей жестокости, воплощением которой является ядерное оружие. Эйнштейн открыл кванты: глубокое понимание того, что ни один сигнал не может распространяться быстрее света. Общая теория относительности до сих пор не проверена окончательно. О чем вообще можно говорить, если по достоинству мы смогли оценить открытие Эйнштейна лишь в последнее десятилетие. Я говорю об искривлении светового луча под действием гравитационного поля.
— С каким историческим персонажем вы могли бы его сравнить?
— С Екклезиастом.
— С Екклезиастом?
— Да. Он Екклезиаст двадцатого века. Еврейский Когелет, оратор, учитель, проповедник, который говорит нам, неизменно улыбаясь: «Суета сует, все суета».
— А как же вы… отец ядерной бомбы — как вообще получилось, что вы стали отцом этого чудовища?
— Когда вы видите что-нибудь технически аппетитное, вы устремляетесь вперед и делаете это, а спорить о том, что с этим делать, начинаете уж после того, как достигли технического успеха. Так же и с бомбой.
— Зачем сбросили бомбу и на Нагасаки?
— До сегодняшнего дня я не понимаю, зачем это понадобилось. О да, конечно, кое-кто действительно думает, что в Японии были фанатики, которые даже после Хиросимы отказывались признавать поражение. Количество жертв не укладывается в голове. А главное, точно никто не знает. Кто-то говорит, что в Хиросиме сто сорок тысяч погибших и сто тысяч числится пострадавшими, а в Нагасаки погибло семьдесят четыре тысячи и еще семьдесят пять тысяч пострадали от ожогов, травм и гамма-радиации. Излучение прожигало кожу до костей. Все между кожей и костью было мгновенно уничтожено. Знаете, как пахнет жженая человеческая плоть?
Мими наблюдает, как Оппенгеймер закуривает очередную сигарету.
Он говорит:
— А некоторые вроде бы искренне считают, что Нагасаки со всем его населением уничтожили, возможно, лишь для того, чтобы пригрозить пальцем Советскому Союзу, этакий жест холодной войны. Ну ладно. Почему бы тогда не узнать, что об этом думают дети, играющие на улицах Принстона?
— Думаете, они действительно понимают, что произошло?
— Почему нет? Есть такие дети, которым под силу решить некоторые из моих главных головоломок в физике. И знаете почему?
— Поведайте.
— Потому что они знают то, что я давно забыл. Давным-давно.
В феврале Мими договаривается о встрече с Куртом Гёделем.
Они уславливаются на четверг, 3 февраля, и в этот день столбик термометра показывает 1,4 градуса по Фаренгейту — ниже этой отметки градусник в этом году не опустится.
Для разговора Гёдель выбрал кабинет Альберта в институте.
Меловая доска испещрена записями. Книги на полках разложены в каком-то неведомом порядке. Кресло Эйнштейна стоит под углом к столу.
Странная встреча, прямо скажем. Мими, разодетая в кашемировое пальто с широким воротником из овчины и зимние сапожки с меховой отделкой, и тощий, в чем дух держится, Гёдель стоят и смотрят друг на друга.
Гёдель разматывает свой шарф, снимает пальто.
— Он ощущает вселенную во всей ее полноте, — говорит он, глядя на Мими сквозь свои круглые очки. — Эйнштейн обладает набором принципов, с помощью которого можно рассказать обо всем. Он в шаге от Бога. Когда он пытается что-то постичь, он размышляет. Размышляет. Размышляет. Сколько раз я от него слышал: «Надо поразмыслить». Ведь я состою из чисел, абстракций и форм, которых не существует в так называемом реальном мире. Загадайте число. А теперь скажите мне.
— Десять.
— Десять чего?
— Моих пальцев.
— Вы видите свои десять пальцев. Но вы не можете увидеть десять. Вы не можете увидеть геометрические фигуры. К примеру, перед вами изображение треугольника. Это не треугольник. На земле нет никаких треугольников. Они существуют только в вашем сознании. Подумайте о времени. Хорошенько подумайте.
— Я думаю.
— Так. Теперь понимаете? Его не существует.
Мими замечает, что мысль Гёделя уносится вдаль. Вдруг он спрашивает:
— Вы встречались с Оппенгеймером?
— Да.
— И как он вам?
— Довольно хладнокровный. Сдержанный. Но при этом весьма любезный.
— Его голова забита вашингтонскими играми. Он сгорел без остатка. А Эйнштейн — нет. У Гёте в «Эпилоге к Шиллерову „Колоколу“» есть строки, которые будто с Альберта списаны: «То, чем велик, своеобычен он. / Он нам блестит, кометой исчезая, / Со светом вечности свой свет сливая». Аж сердце щемит. Четырнадцатого марта ему исполнится семьдесят шесть лет. Он слишком истощен. И с каждым днем угасает…
Гёдель оглядывается вокруг себя, сильно прищуривая глаза и размахивая руками, как изможденная птица своими крыльями.
— Он больше никогда не увидит свой кабинет А эти стены не увидят его. «Не верь дневному свету, / Не верь звезде ночей, / Не верь, что правда где-то, / Но верь любви моей».
Опустив руки, Гёдель прислоняется к стене.
— Что станет с моей жизнью… а с вашей? Вы мечтаете о чем-нибудь?
— Мечтала, — отвечает Мими, — я хотела поехать с сестрой в Лондон и там учиться музыке. В Королевской академии. Но мы не можем себе этого позволить. Оборвалась мечта.
— Сочувствую вам, — говорит Гёдель. — Не отчаивайтесь. Да поможет вам Всемогущий.
— Только на Него и уповаю.
— Чем больше я размышляю о языке, — продолжает Гёдель, — тем больше поражаюсь, как люди вообще друг друга понимают. Но вы все-таки никогда не теряйте надежду… Вам холодно?
— Да.
— В этом мы похожи. Но «старости не сжиться с юностью шальною»… знаете, кто это сказал?
— Шекспир, по-моему.
— А может быть, и нет, — говорит Гёдель. — «Юность так беспечна, старость так грустна; / Юность — утро лета, старость — ночь зимою; / Юность — летний жар, а старость холодна».
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
