Принстон, штат Нью-Джерси, 14 марта 1954 г.
— Говорит Альберт Эйнштейн.
— Кто? — переспрашивает девичий голосок на другом конце провода.
Утро; Альберту сегодня исполняется семьдесят пять. Он сидит у себя в кабинете на втором этаже небольшого дома на Мерсер-стрит в Принстоне, листая памятный альбом с серебряным тиснением:
АЛЬБОМ АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА
Вслушиваясь, он сильнее прижимает к уху трубку черного телефона марки «Вестерн электрик».
— Простите, — отзывается девушка. — Я ошиблась номером.
У нее характерный акцент бостонских браминов.
— Вы не ошиблись, — возражает Альберт.
— Да? Скажите, пожалуйста, сэр… какой у вас номер телефона?
— Точно не знаю.
— Не знаете свой номер телефона? Вы же Альберт Эйнштейн. Разве может самый известный в мире ученый не знать свой номер телефона?
— Никогда не запоминайте то, что можете найти в справочнике, — говорит Альберт. — А еще лучше — поручайте находить нужные вам сведения кому-нибудь другому.
Во время разговора из его вересковой курительной трубки сыплются искры тлеющего табака — прямо на письмо немецкого физика Макса Борна. Альберт тут же гасит их шлепком ладони.
— Буду знать, сэр, — говорит девушка. — Простите за беспокойство.
— Никакого беспокойства. Скажите, сколько вам лет?
— Семнадцать.
— А мне сегодня семьдесят пять.
— Правда? Семьдесят пять — это дата. С днем рождения.
— Благодарю. Вы сделали мне отличный подарок.
— Я? Каким образом?
— Подняв интересную философскую проблему. Вы набрали неверный номер. Неверный для вас. Но верный для меня. И это любопытнейший парадокс. Как вас зовут?
— Мими Бофорт.
— Откуда вы звоните?
— Из своей комнаты, это не в Принстоне.
— Из комнаты, говорите… а родной дом ваш где?
— В Гринвиче, округ Фэрфилд, штат Коннектикут.
— Приятное место. Вы мне еще позвоните?
— Позвоню, только если вы действительно Альберт Эйнштейн. Тогда конечно.
Он теребит свои густые белые усы.
— А вы загляните в телефонную книгу.
Его правая голень ходит из стороны в сторону. Стопа подпрыгивает вверх-вниз. Он разминает икроножные мышцы. Но даже не догадывается, что его нога совершает столь быстрые движения.
Попыхивая трубкой с табачной смесью «Ревелейшн» в версии «Хаус oф Виндзор» от «Филип Моррис», Альберт уставился на поздравительные открытки и телеграммы, заполонившие не только его письменный стол и другие поверхности, но даже деревянный пюпитр. От кого они — можно только гадать.
Есть, конечно, телеграммы от известных ему лиц, таких как Джавахарлал Неру, Томас Манн, Бертран Рассел и Лайнус Полинг.
Он неловко ерзает в кресле из-за разыгравшейся боли в печени.
Развернув свежий номер «Нью-Йорк таймс», Альберт видит на редакционной полосе слова Джорджа Бернарда Шоу о том, что имя Эйнштейна навсегда останется в истории наряду с именами Пифагора, Аристотеля, Галилея и Ньютона.
На стульях, комодах красного дерева и журнальных столиках лежат отпечатанные на мимеографе оттиски научных работ из Института перспективных исследований Принстонского университета, присланные математиками, физиками, археологами, астрономами и экономистами для его личного ознакомления. Рядом с карандашницами, перед граммофоном и коллекцией виниловых пластинок — в основном с записями скрипичных и фортепианных произведений Баха и Моцарта — красуется стойка его вересковых трубок.
На стене, в ряд — четыре портрета. С одного смотрит Исаак Ньютон. С другого — Джеймс Максвелл, чьи наблюдения Альберт охарактеризовал как самые глубокие и плодотворные из тех, какие обогатили физику после Ньютона. На третьем портрете изображен Майкл Фарадей. На четвертом — Махатма Ганди. Под этими портретами — заключенная в рамку эмблема джайнизма, символ учения о ненасилии. Эйнштейн берет со стола письмо от Борна.
«Я считаю, — провозглашает Борн, — что такие понятия, как абсолютная определенность, абсолютная точность, окончательная истина и т. д., суть плоды воображения, которым нет места ни в одной области науки».
— Согласен, — говорит про себя Альберт.
«С другой стороны, — продолжает Борн, — любое утверждение о вероятности явления допустимо или недопустимо лишь в рамках той теории, на основании которой оно выстраивается. В таком послаблении мышлению [Lockerung des Denkens] мне видится великое благо, данное нам современной наукой».
— Отлично, — бормочет себе под нос Альберт.
«Ибо вера в одну-единственную истину и в обладание ею есть первопричина всякого мирского зла».
— Так говорит Борн, — произносит Альберт. — И это совершенно верно.
Любимые часы Альберта — высокие напольные, в деревянном футляре, выполненные в стиле бидермейер, — пробили десять. С окончанием перезвона Альберт улыбается сам себе. F = L + S. Frieden entspricht Liebe und Stille. (М = Л + С. Мир равняется Любовь плюс Спокойствие.)
Под дверью кабинета Альберта стоит, не смея нарушить бой часов, живущая в доме экономка и секретарь, фрау Элен Дюкас. Она явно не в восторге от услышанного: «Вы мне еще позвоните?»
«Вы» = очередная назойливая поклонница.
Фрау Дюкас отворяет дверь, сопровождаемая удушливым запахом камфоры. Альберт давно хочет сказать ей: «Органическое соединение C10H16O обладает неприятным запахом». Но как-то не решается.
ЭЙНШТЕЙН И ЭЛЕН ДЮКАС НА КОНЦЕРТЕ В БОЛЬШОЙ СИНАГОГЕ В БЕРЛИНЕ, 1930 г.
Грохот, с которым фрау Дюкас распахивает зеленые ставни большого окна, возвещает о степени ее неодобрения. Окно выходит на зеленую пригородную улочку, где раскинули свои ветви плакучие ивы, клены и вязы.
От солнечного света у Альберта еще больше слезятся глаза. Вытирая скопившуюся влагу тыльной стороной ладони, он несколько раз моргает.
Фрау Дюкас, чопорная, рослая, худощавая, приехала из Юго-Западной Германии; она дочь купца немецко-еврейского происхождения. Ее мать — уроженка Хехингена, как и вторая жена Альберта. Вот уже четверть века помощница и привратница Альберта самозабвенно оберегает его покой.
