Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
Вот Шварценберг, полководец слишком медлительный и неповоротливый, чтобы угнаться за фортуной, хотя она так часто его манила, звала за собой, но он не решался развить успех и обратить его в победу. Он, виновник бессонных ночей Александра. Рядом корсиканец на русской службе генерал Поццо ди Борго, заклятый враг Наполеона, и другие высокопоставленные особы, государственные мужи, вершители судеб.
Первым по молчаливому согласию всех берет слово Александр и произносит краткую вступительную речь:
– Ни я, ни союзники не имеем ни малейшего притязания вмешиваться во внутренние дела Франции, давать ей то или другое правительство. Мы готовы признать какое угодно правительство, только бы оно было признано всеми французами и дало бы нам гарантии прочного мира.
Александр готов обсудить все проекты и выслушать любые мнения. Собственно главных проектов четыре: регентство Марии-Луизы, жены Наполеона, матери Наполеона II, реставрация Бурбонов, возведение на трон Бернадота, бывшего наполеоновского маршала, ставшего шведским наследником престола, или провозглашение республики. Правда, есть и пятый проект, из щепетильности замалчиваемый, не обсуждаемый и вряд ли приемлемый для Александра, хотя как знать… он часто бывает непредсказуем в своей рыцарственности и благородстве. Во всяком случае, он считает своим долгом о нем упомянуть и предложить к рассмотрению: сохранение трона за самим Наполеоном, его могущественным соперником, императором Франции, еще не лишенном власти.
Тут все заворочались в креслах и стали наперебой возражать, сочтя этот проект совершенно неприемлемым. Даже Шварценберг не поддержал зятя своего государя, австрийского императора, чья дочь Мария-Луиза замужем за Наполеоном. Наполеон им всем ненавистен, но странно: для Александра он враг и словно не враг. Александр много сказал о Наполеоне резкого, осуждающего, нелицеприятного, но в его восприятии Наполеона есть какое-то особое измерение, которое обозначается тогда, когда иссякают слова, затихают речи и что-то досказывается жестами, взглядами, выражением лица, что-то, наконец, витает в воздухе. Нельзя сказать, что Александр преклоняется перед величием Наполеона: нет, это не преклонение, а некая молчаливая дань, отдаваемая тому, кто умом, энергией, талантом полководца, размахом своих деяний, ролью, сыгранной в истории, казалось, превысил меру человеческую и в надвигающуюся эпоху парламентов, партий и идеологий явил пример выдающейся личности, может быть, последнего героя Европы.
После отречения Наполеона Александр позаботился о том, чтобы для него были созданы надлежащие условия, не унижающие императорского достоинства, и даже приглашал его в Россию.
И совершенно иначе относился к Наполеону Талейран. Сразу подчеркнем: относился в целом гораздо более прагматично, не помышляя о какой-либо молчаливой дани или прочих знаках преклонения, но некое особое измерение… Пожалуй, и там оно было, и их связывает нечто, без чего невозможно понять, почему после падения Наполеона Талейран первым заговорил о восстановлении Бурбонов. Ведь он был осыпан милостями еще при Республике! Да и формировался как республиканец: сложил с себя сан епископа, отрекся от аристократического прошлого, стал сознательным гражданином. Что ему Бурбоны! Ан нет: Талейран горячо за них ратует и даже возводит их возвращение в некий принцип (этого мы еще коснемся). Что же это за принцип и что это за тайна?
Зайдем издалека. Поначалу они были во всем заодно, и Талейран во многом способствовал продвижению молодого генерала Бонапарта. Он поддержал идею его итальянского похода и вообще угадал в нем ту фигуру, на которую стоит сделать ставку. Когда Наполеон стал первым консулом, а затем императором, когда перекраивалась карта Европы и велись бесконечные дипломатические переговоры, Талейран как министр иностранных дел проявил себя во всем блеске: он как никто умел обольстить, надавить, запугать и каждый раз найти если и не фразу, то словечко, вокруг которого все вертелось. Его необычайно живой, выразительный портрет этой поры мы находим у Сергея Михайловича Соловьева: «Он привык, чтобы государи и народы заботливо и тоскливо смотрели на его портфель, заключавший в себе решения их участи. Авторитет неподражаемого дипломатического дельца, блестящие манеры, французская представительность, французское умение товар лицом подать, смелость, умение, не стесняясь ничем, озадачивать, свободно, властительно, по-барски обращаться с каждым вопросом, с каждым явлением – все это давало Талейрану средства играть блестящую, видную роль и подле Наполеона, не затмеваться им». И тот же Соловьев добавляет: «И вот эти два человека, которые так подходили друг другу, разошлись…»
Что же их развело? Причины понятны: как истинный барин, вельможа Талейран хотел спокойно пользоваться всеми благами, которые ему достались при новом режиме, да и не он один, а вся наполеоновская знать, даже военные, уставшие от походов и мечтавшие просто прогуляться по Парижу. А вот покоя-то и не было. Более того, становилось ясно, что Наполеон может царствовать, лишь бесконечно умножая свои завоевания, ослепляя Францию славой новых побед. Ведь он не был законным монархом, монархом Божьей, а не «революционной» милостью, унаследовавшим свою власть от предков, в его жилах не текла голубая кровь… Кровь! Это слово (словечком его не назовешь) Талейран однажды по неосторожности произнес вслух. Когда стали возникать роялистские заговоры, начались покушения на первого консула, прогремел взрыв на улице Сен-Никез, по которой он ехал в оперу, Талейран сказал: «Бурбоны, очевидно, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная».
Яснее не скажешь. И более себя не выдашь: эта фраза, как предложение заключить договор и подписать его кровью. Разумеется, не своей, а пролитой кровью Бурбонов. Собственно, Талейран и подтолкнул Наполеона на расстрел герцога Энгиенского, одного из последних Бурбонов, внука принца Конде. При этом напрашивается прозрачная историческая аналогия (а Наполеон, много читавший в юности, был большим знатоком истории, да и Талейран тоже): когда-то убийством последнего Меровинга ознаменовался приход к власти династии Каролингов – теперь с убийством одного из последних Бурбонов начиналась династия Бонапартов. Все совпадает! И Наполеона могло оправдать лишь одно: убийством Бурбона он мстил за Меровингов, вершил суд, восстанавливал справедливость. Отсюда и пчела на его императорской мантии – символ Меровингов.
Ну, а что же Талейран получал по этому договору? Надежду на то, что, став императором, чья власть передается по наследству (для этого Наполеон развелся с Жозефиной и женился на Марии-Луизе), император дарует Франции желанный покой. Наполеоновская знать сможет наслаждаться жизнью, тратить свои богатства, купаться в роскоши, неге и удовольствиях. Но для этого надо было еще перестать воевать. В Бонапарте же императоре жил генерал Бонапарт: не воевать он не мог, это было противно его природе. А военное счастье стало ему изменять, особенно после похода на Россию, страшных дней в опустевшей и сожженной Москве. И когда стало очевидно, что падение Наполеона неизбежно, что династия Бонапартов обречена, настал черед искупить кровь Бурбонов, в пролитии которой Талейран был повинен.
Кажется, такая мысль в нем была, а может быть, тень, отзвук мысли. Отсюда и его утверждение, что Бурбоны – это принцип.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
