— Что с тобой происходит? Глупая! — ругала я себя вполголоса. — Ты помолвлена с Майком. Любишь его. Ну и что, если Ориоль счастлив с мужчиной?
Тем не менее у меня перехватило горло, а на глазах выступили слезы, когда я видела, как они, взявшись за руки, направляются в лесок. Прощайте мои самые дорогие воспоминания — море, шторм, первый поцелуй, соленый вкус его губ…
— Моя мать права! — снова прошептала я. — Она с самого начала поняла все.
Но в этот момент они повернулись и, все еще держась за руки, побежали к костру и прыгнули. Приземлились они на самом краю и подняли целый фонтан искр. Потом, уже отойдя от огня, ударили друг друга по ладонями, со смехом отмечая совершенный пируэт. После этого за ними последовали другие пары. Ориоль снова начал прыгать в паре — как с мужчинами, так и с женщинами. Прыгали они каждый раз в одном и том же направлении — от леса в сторону моря. Я разобралась в логике этого: костер все еще горел, и в случае если бы двое столкнулись над его серединой, прыгая с противоположных направлений, то пострадали бы не только от столкновения, но и от сильных ожогов. Кроме того, если бы кто-то обжегся, то пара побежала бы к морю.
Ориоль, покинувший меня почти на всю ночь, подошел ко мне.
— Огонь символизирует очищение, обновление, сжигает прошлое, чтобы можно было начать новое. Пламя освобождает от всяческого дерьма, — со смехом объяснил он. — А прыгая с кем-то в ночь на Святого Иоанна, ты миришься с ним, забываешь все плохое, делаешь попытку укрепить дружбу. Или любовь. Заметь также, что люди бросают в огонь разные предметы. Эти предметы символизируют то, от чего ты хочешь освободиться, нечто лишнее.
— Прыгнешь со мной? — спросила я.
— Не совсем уверен, — подмигнул он мне. — Все, что прощают, все, о чем просят, делая прыжки в ночь на Святого Иоанна, ведьмы записывают в большую книгу. Это становится обязательством на всю жизнь.
— Боишься чем-то связать себя со мной? Или есть нечто такое, что я должна тебе простить?
— Об этом нельзя говорить заранее. Если скажешь, не сбудется.
Я искала свои туфли и думала: раз люди выходят из этого огня свободными и счастливыми, значит, стоит рискнуть. Мы взялись за руки и пошли к сосняку, где формировалась очередь из пар. Лишь несколько барабанов продолжали стучать, теперь в более низкой тональности и словно затухая. Я сделала глубокий вдох и, сжимая теплую руку Ориоля, почувствовала, что переживаю необыкновенный, уникальный момент. Захмелев от удачи, я заметила, как сильно бьется мое сердце. Все щедро питало мои ощущения — запах дыма и жженой смолы, чистое ночное небо, полное звезд, музыка. Я вспоминаю тот прыжок почти с таким же волнением, как первый поцелуй. Руки у Ориоля большие, и он держал мою, нежно, но твердо сжимая ее.
Мы пролетели над языками пламени. Я приземлилась немного позади Ориоля, на угли, но не задержалась на них и половины секунды, потому что разбежалась перед прыжком и благодаря тому, что он дернул меня вперед.
Мне хотелось спросить Ориоля, что он загадал, и поцеловать его так, как это делали после прыжка другие. Но Ориоль уже отвернулся и заговорил с кем-то.
Прыжки через костер еще продолжались, когда одна девушка подошла к огню и бросила в него пачку бумаг; потом какой-то парень кинул что-то похожее на деревянный ящик. Потом одалиска, которая начинала танец, сняла нижнюю сорочку и бросила ее в пламя, оголив полные груди. Не знаю, было ли это традицией сообщества или экспромтом, но ее пример оказался заразительным. Еще несколько женщин сняли с себя одежды, закрывавшие их тела от пояса и выше, хотя и с менее эффектным результатом.
Некоторые парни тоже сожгли свои нижние рубашки, и я заметила, что Ориоль сделал то же самое с какими-то бумагами. Это меня очень заинтересовало.
Когда горение того, что считалось излишним, прекратилось, барабаны снова ускорили ритм, и все, кто считал себя музыкантом, объединили усилия. Пытаясь попасть в ритм, они учинили невероятный грохот. Танец оживился, и девушка, отличившаяся в первой части, снова пустилась в пляс, потрясая на этот раз грудями. У нее была татуировка, покрывавшая одно плечо и часть спины. Ориоль, сидевший на песке, в отдалении от бурного веселья, созерцал языки пламени и силуэты танцовщиц на светлом фоне. Я села на песок рядом с ним.
— Что это ты сжег?
Он удивленно взглянул на меня, словно совсем забыл о моем и о собственном присутствии там. Его глаза, в которых отражалось пламя костра, увлажнились.
— Я не могу сказать, — ответил Ориоль с застенчивой улыбкой.
— Можешь! — Я взяла его большую руку в свои. — До прыжка было нельзя, а теперь можно. Разделенная боль — это половина боли. Помнишь, как мы, еще детьми, рассказывали друг другу все?
— Это было письмо, — признался он, помолчав.
— Какое письмо? — спросила я, подозревая, что услышу в ответ.
— Письмо отца, касающееся наследства.
— Но как же ты мог сжечь его? — встревожилась я. — Последнее письмо отца! Ты пожалеешь об этом.
— Уже сожалею.
— Но почему?
— Потому что хотел забыть. Или по крайней мере не вспоминать о нем так часто и с такой болью. Он сделал трагичным мое детство. Мне жаль, что он покинул меня.
Передо мной возник образ тех времен, когда мы были маленькими, а его отец приезжал в деревню. Ориоль бежал, чтобы поцеловать отца, потом хватал его за руку и тянул за собой как свою собственность, водил с одного места на другое. И смотрел снизу вверх с радостной улыбкой, словно говоря: «Это мой папа». Он восхищался им.
— У него на то были свои причины, — утешала я Ориоля. — Ты же знал, что он никого так не любил, как тебя. Энрик не хотел оставить тебя.
Ориоль ничего не ответил и сунул в рот сигаретку с марихуаной. Я тихо сидела рядом с ним, пока он вдыхал наркотик.
— Знаешь? — спросила я некоторое время спустя. Он молчал. — Помнишь о письмах? — продолжала я.
— О каких письмах? — Ориоль не понимал, о чем идет речь.
— О наших письмах! — Я начинала раздражаться. «Что это значит, какие письма? Какие письма в целом мире имеют большее значение, чем эти?» — О тех, что я писала тебе и которые ты писал мне!
— Ну?
— Теперь я знаю, почему мы не получали их.
Он снова замолчал. А я рассказала ему о любви моей матери к его отцу и о том, что мать боялась вспоминать то время. Опасалась, как бы то, что произошло с ней, не повторилось со мной. Поэтому она не хотела нашей взаимной любви и перехватывала почту, вследствие чего мы так и не получали писем. О том, что Мария дель Map считала и его гомосексуалистом, я говорить не стала.
— Жаль, — сказал наконец Ориоль. — Я вкладывал много чувств в письма к тебе, особенно когда умер отец. Это я помню хорошо. Я чувствовал себя очень одиноким и настойчиво писал тебе отчаянные письма, несмотря на то что не получал ответов. Я убеждал себя в том, что по крайней мере ты читаешь их, а мне было необходимо общение с тобой. Мне так хотелось поговорить с тобой! Но у меня даже телефона твоего не было!
