жужжа, и тремя острыми мелодичными уколами все кончается. Райская лаконичность! Мы встаем, мы благодарно кланяемся под благодарные аплодисменты. Мы уходим, мы выходим, уходим, выходим, и вместе с Билли, проходящим в двери, что ведут со сцены в коридор, затихают последние хлопки.
— Твоя мать во втором ряду, — говорю я Джулии. — И твоя тетя.
— Я к ним подсяду во втором отделении.
— Но в зале нет правильной для тебя акустики. Как тебе удастся что-нибудь услышать?
— Я буду смотреть.
— Пирс? — говорю я в сторону от Джулии.
— Да? — отвечает он.
Я стучу его по плечу смычком, оставляя две полоски канифоли, будто погоны на его пиджаке. Не стряхивая их, он улыбается своей обычной полуулыбкой.
— Удачи, Майкл, — говорит он. — Хорошо прошло; продолжай.
Но я чувствую нервный комок внутри сейчас, когда «Форель» прямо перед нами. В кончиках пальцев левой руки начинает немного покалывать, будто они трогают проволоку с низким током.
Ощущение проходит. Я снова в порядке. Пирс отступает. Джулия и Петра к нам присоединяются. Мы входим, кланяемся, устраиваемся на сцене — и вот звучит первый великолепный аккорд «Форельного» квинтета.
5.11
Наверху все еще светло; кто-то в первом ряду обмахивается золотой программкой; наши звуки — одно, так же как все лица в зале; сейчас ведет Эллен, она не может вывернуть шею и увидеть, что делает Джулия; но все слитно и движется вперед. Контрабас — мотор. Чье это легкое касание? Это виолончель; он закрыл глаза. Мои уши отказывают, я себя не слышу, но знаю, что эти беглые пальцы полностью владеют музыкой. Их интонация безупречна. Эти пальцы — мои, и дерево, на котором они танцуют, — эбеновое. Похожа ли тишина, которую я слышу, на ту, в какой заперта она? Присутствующие призраки давят на меня: краем глаза, где-то справа, статуя Карла Шелля, который когда-то правил моей жизнью; и на балконе миссис Формби сидит рядом с моим учителем немецкого. Шуберт здесь, и мать Джулии. Они тут потому, что мы опять творим прекрасное.
Паркет елочкой в зале превращается в асфальт: черное эбеновое дерево, белая слоновая кость; это парковка, покрытая снегом, — тая, он сливается в Серпентайн. Стройная рыбка в серебряной чешуе выпрыгивает из мутной воды. Каждый раз она появляется с новым оттенком: золотым, медным, серо-стальным, серебряно-голубым, изумрудным.
И вот эта последняя часть, про которую Билли говорит, что ее можно сыграть только в неистовстве. Я так и не принял этого, однако, если это последнее, что она играет не одна, дополнительные несколько минут очень важны, повтор — очень важен, последняя фраза должна быть запечатлена навсегда; и последняя нота. Это смерть, уход; потому что она не будет — нет, никогда не будет! — снова играть с другими? Я взглядываю на нее у рояля, на мерцающее видение в зеленом. Моя роль — помогать ей — непостоянна, как золото ее волос, голубизна ее глаз, как электрические импульсы в ушной улитке, там, где тело атаковало само себя. Неужели она больше не будет играть рядом с другими?
Члену правления Общества любителей музыки в Вене было холодно, потом голодно, потом он заболел; он был слишком полон печали и спешки, чтобы быть счастливым. Спасибо тогда, мои дорогие сограждане, что пришли сюда, за ваше особое внимание к тому, что было просто работой над песней, мой единственный концерт тоже состоялся под этими сводами, и я уверен, были бы и другие, если бы мне было отпущено больше времени. Но не разбегайтесь, аплодируйте этим музыкантам, пейте свое игристое, добропорядочные бюргеры, и возвращайтесь, потому что после антракта вы услышите то, что я и сам был бы рад услышать вживую, воспроизведенное жилами, и волосом, и деревом, а не только музыкой моего воображения. Но это был год, когда я пришел к могиле Гайдна, это был год, когда я умер; и Земля пронесла мою разъеденную сифилисом плоть, мои разрушенные тифом потроха, мое безответно влюбленное сердце много раз вокруг Солнца, прежде чем мой струнный квинтет был услышан человеком.
После «Форели» раздаются аплодисменты. Аплодисменты и даже восторженные крики. Это в чопорной-то Вене! Может, студенты? Но где я сейчас?
— Майкл.
Я вздрагиваю от ее взволнованного, настойчивого голоса. Они стоят уже какое-то время. Я все еще сижу. Я встаю.
Теперь мы в коридоре. Я не могу вернуться.
Голос Джулии:
— Пирс, можешь взять его скрипку? Майкл, держись за мою руку. Мы должны выйти еще раз поклониться.
Скрипящие ступени, аплодисменты. Все улыбаются. Я не могу стоять прямо. Я поворачиваюсь и направляюсь к коридору. Один.
Ее рука обвивает мои плечи. Голос Пирса, испуганный, берущий руководство на себя.
— Я думаю, хватит. Он болен. Посадите его. Больше не выходите. Пусть аплодируют, это не важно... Что с тобой, Майкл? Что с тобой, черт возьми? Эллен, дай ему воды. Петра, это было прекрасно — браво! Послушайте, нам нужен кто-то из администрации, быстро. Куда подевался Вильдер? Сколько длится этот чертов антракт?
5.12
Я ничего не могу, кроме шепота:
— Туалет, Пирс... Билли.
— Я тебя провожу, — говорит Билли. — Давай, Майкл, держись за меня.
— Все будет хорошо через минуту. Извини, Билли.
— Не извиняйся. Просто глубоко дыши. Расслабься. У нас еще есть время. У Эллен осталось немного виски.
— Я не смогу выйти снова.
— Сможешь. Пойдешь. Не бойся.
— Я просто не могу.
Серые стены; серая плитка; на полу маленькие матовые серые плитки. Большой металлический квадрат на стене: я нагибаюсь, чтобы посмотреть на свое лицо. Я бледен, как сама смерть.
Голос Билли снаружи:
— Майкл, у нас мало времени. Пора выходить.
— Билли, пожалуйста.
— Никто не собирается тебя заставлять.
Он ведет меня в артистическую.
Пирс и Курт разговаривают с дежурным, который держит большую книгу в кожаном переплете, в которой мы должны расписаться. Еще у него в руке несколько конвертов.
— Was ist denn los, Herr Weigl, was ist denn los, Herr Tavistock?74
— Если вы не возражаете, герр Вильдер, это может подождать до конца концерта? Один из наших коллег, Майкл Холм, да, наша вторая скрипка, — и он играет в квинтете... Нет, такого раньше не случалось...
Но это случалось, случилось, будет случаться.
Суматоха: десяток людей. Кто-то, кого я не знаю; пожилая женщина, добрая, привыкшая к кризисам, кто-то высокопоставленный. Так много людей. Повторяется мое имя.
Я на стуле. Я обхватил голову руками. Джулия говорит со мной: слова утешения, я знаю, но непонятные мне. Я смотрю на ее лицо.
Герр Вильдер смотрит на часы.
— Wenn ich die Herrschaften bitten darf...75
Курт, похоже, охвачен паникой. Он кладет голову на изгиб своей виолончели. Билли, Пирс, Эллен...
— Bitte, meine Herren...76 — говорит герр Вильдер. — Пожалуйста, джентльмены, не могли бы вы... Мистер Холм... Мы уже немного запаздываем...
Кто-то кладет мне скрипку в руки. Что я должен с ней делать?
Джулия смотрит на стену, на одну из рукописей в рамке.
— Посмотри на это, Майкл.
Я смотрю. Я могу разобрать, что это песня Шуберта «Die Liebe»77.
— Давай это сыграем, — говорю я.
— Майкл, нет времени, — начинает она.
— Играйте, — говорит Билли, снимает ноты со стены и ставит их на пюпитр рояля.
Джулия начинает играть обе руки аккомпанемента, потом только левую руку и вокал. Коротко и без нежностей: неотложно, нелирично, возбужденно, неуверенно.
— Настройся, Майкл, быстро; встань здесь, это в твоем диапазоне, — говорит Билли.
Я мгновенно настраиваюсь; играю строку голоса. Никто нас не прерывает.
— Я думал, ты никогда больше ни с кем не будешь играть, — я говорю ей.
— Теперь иди на сцену, — говорит она, сжимая мне руку.
Я присоединяюсь к остальным в коридоре. Туман в голове на мгновение уступает место ужасу.
— Мои ноты, ноты, у меня нет нот.
— Они уже на пюпитре, — говорит Эллен бесцветным, усталым голосом.
Двери открываются. Спокойно, не торопясь, под приветственные аплодисменты, мы идем к полукругу пяти стульев на сцене.
5.13
Над нами меркнет свет во время квинтета, будто умирают клеточки жизни. В прозрачном потолке наверху серое становится тусклее, темнее. Последний проблеск гаснет вместе с медленным, серьезным трио. Благородное, задумчивое, печальное, оно помогает выносить действительность и весь страх того, что может произойти в ночи без солнца.
Эти руки движутся так, как те двигались по бумаге. Это сердце бьется и останавливается, как билось и останавливалось то. А это мои уши.
