— нет, не моя.
— Думаешь, в Москве твою подпись знают? Раз из воронежского губчека бумага, и подписано твоей фамилией, и печать соответствующая, что должен думать товарищ Дзержинский?
— Так это письмо до Дзержинского дошло?
— И до Троцкого тоже. Видишь, карандашом написано — «Может, Арехина послать?» и загогулина. Это рука Льва Давидовича. И другим карандашом, помягче: «Пусть съездит, не повредит». А это как раз Феликс Эдмундович руку приложил.
— А ты… А вы, то есть, Арехин и есть?
— Я — Арехин, а это фройлян Рюэгг, спецпредставитель Коминтерна.
— И все из-за картин?
— Все из-за письма. Если губчека такие письма рассылает, значит, нужно посмотреть, что и как.
Валецкис натянул гимнастерку — на два размера больше, чтобы перевязка на руке не выделялась, потом отдал письмо и мандат Арехину.
— Если нужно, значит нужно. Скрывать мне нечего. Положение сложное. На юге губернии ещё недобитые белые рыскают. Тут, в окрестностях поспокойнее, но тоже не сахар. То есть сахар ещё есть, а с хлебом похуже. Шкуро и остальные похозяйничали осенью и вымели, что смогли — зерно, скотину, даже сено с собой увезли. А в ноябре, как отбили город, приказы приходят — любой ценой продразверстку выполнить. Любой-то любой, а какой? Прислали вот тоже из Москвы помощь. Есть тут одно место в городе, там меновой торг велся — копеечный, а всё ж. Туда москвичи и пришли. Сдавайте, говорят, зерно в план разверстки. Добровольно.
Добровольно никто, понятно, не сдал. Ждут мужики. Отберут, значит, отберут, судьба. Тогда один москвич вышел, показал пальцем — ты! — и повесил мужика. Оно, конечно, остальные добровольно и сдали, все. Что было, да что было, ерунда, пустяк. С тех пор и торга нет, и народ попритих, а чувствуется — зреет нарыв.
В город — ни-ни. Тут москвичи и говорят — какой в плане заготовок у вас уезд безнадежный. Ему отвечают — а село Глушицы Березовского уезда потряси. Богато живут, а разверстки с них — никакой. Там, в Глушицах, свеклу выращивают лет двадцать. Особую, сахарную. И на завод сдают. Цена хорошая. Выгоднее пшеницы. А пшеницы сеют самую малость, больше по привычке, себе только да скотине. ещё и не хватает, прикупают. Со свеклы-то деньги остаются. Церковь отгрохали, не в каждом уезде
Вот москвичи, да и наши горячие головы туда и отправились. Как раз в рождество повесили мужика в круглых рядах — торг круглыми рядами звался, а на следующий день и отправились в Глушицы.
— Далеко они?
— Да неблизко. Недаром Глушицами зовутся. Ну, они уехали, а мы остались. Колупаем, жмем, давим, но выполнить продразверстку не выполняем. Повесить можно и мужика, и десять мужиков, да только ни на пуд пшеницы от этого не прибавится. Только больше народу на юг убежит.
— Так что ж, не делать ничего предлагаете?
— Почему не делать? Делать. И делаем. Ищем хлеб, они ж его не на луну спрятали. Среди бедноты пропаганду ведем, у кого действительно ничего нет. Укажут захоронку — ну, и им кое-что перепадет, и никто не узнает. Укажет много захоронок — во власть возьмем, даже хоть в Чека, если особо отличится. Вот и обида тогда не на советскую власть ложится, на своего же мужика, и никто на юга к белякам не бежит. А вы говорите — не делать.
— Умно, — согласился Арехин. — Но прок большой ли?
— Земля наша богата. Чернозем. Выбьют белых с юга губернии окончательно — тогда много лучше станет, а уж если развёрстку на налог поменяют… Но это уж не одних нас дело. Ничего, я думаю, товарищ Троцкий не зря приехал. А Богучар, Кантемировка — места хлебные, и весной там сеяли от души. Есть там зерно, много есть.
— Понятно. Значит, дел у вас по горло, каждая минута на счету, а тут я с картинами. Вроде бы и по делу, а вроде и помеха.
— Для нас приказ Москвы не помеха, но положение, повторяю, сложное. И написать бумагу, ту, про картины, могла и контра. Будем за двумя зайцами бегать, ни одного не поймаем. Разве что я словлю, и то пулю, за невыполнение продразверстки.
— Давай тогда так договоримся. Картинами занимаюсь я, от хлебных дел губчека отвлекать не буду. Ответственность тоже на мне, не найду — никто с тебя за них не спросят.
— Ну, спасибо и на том.
— Мне бы только с лошадьми. По району поездить, то, се.
— С лошадьми у нас негусто, но найдем лошадушек. Да вот хоть у библиотеки возьмем. Возница, правда, хворый, ненадежный, так я своего дать могу.
— Возница пусть прежний будет, я с ним уже ездил, приглядывался.
— Да я знаю. Вот завтра мы поедем на хутор Сорокино и в деревню Айдарово. Нам человечек наводку дал, есть там хлеба малость, или даже не малость. Вы с нами и поедете. Верст тридцать пять, аккурат за день управимся. Беляков поблизости нет, а все ж надежнее — вместе. Ну, а от хутора Сорокина до Рамони и вообще версты четыре, сами доедете, или охрану дадим. Там тихо.
— Раз тихо, то четыре-то версты доедем, — сказал Арехин.
— И я так думаю. Ну, а обратно посмотрите, у местных что реквизируете. Опять же лошадь с вами. Вы ж можете и неделю там пробыть, и две, я так понимаю.
— Сколько придется.
— Место интересное. Давай, я тебе ещё мандат напишу, а то твой для Рамони больно уж…– Валецкис провел рукой по воздуху, не находя слова. — Не по чину Рамони высокие мандаты. Москва далеко. А губчека близко.
— Я понял, — рассмеялся Арехин.
— Значит, вот мандат — Валецкис написал несколько строк от руки и поставил большую печать. — Возница завтра за тобой — и за товарищем Рюэгг заедет прямо в «Бристоль», можешь об этом не заботится, я человека пошлю предупредить, чтобы в лучшем виде приготовил, а ежели лошадь вдруг захромает, то что б не было такого. По рукам?
— По рукам. Да, того москвича, что мужика повесил да в Глушицы поехал… Его не Лютовым звали?
— Точно. Ты его знаешь?
— Под пулями вместе бывать приходилось.
— Да… Ну, успехов тебе.
5
Итак, Валецкис не глуп, отнюдь, и даже умен не малым, тактическим умом, а умом стратегическим. Масштабно мыслит, свободно.
И при
