Их на агитпоезде привез сам товарищ Калинин. Средств только в губернии мало. А картины что, подходящие картины. С пролетарским смыслом. Особенно эта, с быком и женщиной, «Похищение Европы». Пролетариат, значит, в образе могучего животного завоевывает буржуазную Европу и переносит ее в стан всепобеждающей мировой революции. И студентам животное нравилось. Но потом мы поняли, что необходимо окультуривать пролетариат. И отвезли картины в Рамонь. Тем более что товарищ Калинин на агитпоезде в Рамони останавливался и на митинге сказал — будет вам все, дорогие товарищи, только врага прогоним.
— У вас там пролетариат, в Рамони? — спросила фройлян Рюэгг.
— Ещё какой! Сахарный завод, ну, а где завод, там и пролетариат. Картины разместили в бывшем замке Ольденбургских.
— Как это — в бывшем замке?
— Революция царские титулы отменила!
— Замок — не титул. Вы ещё скажите — бывший Кремль.
Начальник Губоткуно, женщина лет тридцать с хвостиком (Арехину вдруг вспомнилось, что крысиный хвостик бывает длиннее тела) неприязненно посмотрела на фройлян Рюэгг и продолжила:
— Заводчане пошли нам навстречу, ну, и опять же, наказ товарища Калинина. Они своими силами перевезли картины, разместили в замке и устроили экскурсии. У меня и бумага есть об этом.
— А вы сами были в Рамони? — спросил Арехин. Хоть и не в кожанке, и маузера на поясе нет, но женщина ответила почти виновато:
— Времени нет. И транспорта, чтобы до Рамони. А у нас одна лошаденка, по городу куда ни шло, а до Рамони сорок верст в один конец. Да и по дороге всякое случится может, а…
— Понятно, — бесстрастно сказал Арехин. — И когда они пропали, картины?
— Мы получили сообщение об этом четыре дня назад.
— Телеграфом?
— Нет… Письмом. С оказией передали.
— Ну, показывайте свое письмо. Или оно в Чека?
— В Чека обещали этим делом заняться, но пока…
— Но пока письмо у вас. Давайте.
Женщина достала из ящика стола (стол был совсем плохонький) дешевую бумажную папочку, а из нее — треугольник письма.
Написано было просто и ясно — пропали картины, но не страшно, зато рамы остались, и, если достать холст и краски, можно нарисовать новые.
— Как же вы картины с рамами в замок-то доставили?
— Я говорила — заводчане справились. От станции до сахарного завода, а это в полуверсте от замка, идет узкоколейка. А до самой станции Рамонь — нормальная железная дорога. Вот они в Воронеж сахар доставили, по разверстке, а обратным ходом картины взяли. Везли аккуратно, погрузку я наблюдала.
— И что, часто поезд в Рамонь ходит?
— Сейчас нет. То есть, совсем не ходит. Составы, паровозы и все остальное на нужды фронта отправлено. Закончится война…
— Что ж, все для фронта, все для победы, — сказал Арехин и, без перехода, спросил:
— А как нам пройти в Чека?
— Выйдите, повернете направо, метров двести пройдете. Увидите красный кирпичный дом, бывшую гимназию. Там Чека сейчас и живет.
В голосе ее слышалось злорадство, мол, Чека это вам не беззащитное Губоткуно. Как говорят воронежцы, дура-баба. Чего ему стоит придти в Чека, показать мандат, да и потребовать тут же, немедленно, шлепнуть начальницу Губоткуно за разбазаривание, потворство, а то и прямое хищение. И шлепнут, всему вопросу цена один патрон.
Видно, подобная мысль, пусть и с опозданием, дошла до женщины. Она засуетилась, стала предлагать чай с настоящим сахаром и блины со сметаной.
Отказываться Арехин не стал. Откажешь — напугаешь, а ей и так здесь тяжело, в городе. Пусть думает, что умаслила московских комиссаров. Съели по блинку, выпили по чашечке чаю (настоящего, Алакамского) и распрощались.
— И с продуктами в провинции не так плохо.
— Ты бы сюда лет этак пять назад приехала… — сказал Арехин.
— А что, было лучше?
Чека от агрономического института отличалась разительно. Лишь в октябре Шкуро вешал людей только по подозрению, что они — чекисты, а сейчас мужчин здесь было — куда агрономам-ветеринарам. И всяк занят, при деле, при чекистском пайке.
— Где начальник губчека? — спросил Арехин у человека в кожанке. Тот оглядел Арехина с головы до ног, фройлян Рюэгг с ног до головы, и только потом сказал:
— У себя начальник губчека.
— Тогда веди, и быстро. Дело государственной важности.
Слова простенькие, а сказаны доходчиво. Чекист повернулся как последний шпак и повел Арехина с фройлян Рюэгг на второй этаж.
Перед кабинетом начальника стояло человек двадцать, все больше обывателей.
— Ждите, — сказал чекист, и ушел, недоумевая, зачем он их, собственно, привел, когда мог и просто сказать. Или послать.
Но ждать Арехин не стал. Взяв за локоть фройлян Рюэгг, прошел в дверь.
4
Никто не возмутился. Быть может подумали — ведут контрреволюционную дамочку на допрос. Быть может, даже пожалели ее. А некоторые пожалели, что допрашивать будут не они.
За дверью оказалась комната поменьше, и там пять человек о чем-то спорили. О чем — понять было трудно, слов было много, но все одинаковые.
Но, о радость, была ещё одна дверь, без надписей и табличек, но оббитая кожей.
— Валецкис не ушел ещё? — спросил Арехин у спорящих.
— Нет, — ответил один, и продолжил, обращаясь к остальным: «мать-мать-мать»
Так же решительно Арехин распахнул и вторую дверь.
— Товарищ Валецкис? Давайте, помогу, — он взял из руки чекиста пузырек с йодом, палочку с ваткой, аккуратно обработал и перебинтовал рану на плече. — В другой раз перекисью промойте. Что ж сами, неужели помочь некому?
— Да ну… Царапина ведь. Подумают, авторитет надуваю, — ответил Валецкис. — А вы, собственно, по делу или так… раны перевязываете?
— Вообще-то я по делу, — и Арехин положил мандат на папку с бумагами.
Читал Валецкис быстро. Уже хорошо. Подписи его удивили, но не потрясли. Тоже неплохо. Только пункт о специальных полномочиях заставил поднять глаза:
— Что, и чекиста тоже?
Арехин уголками рта обозначил улыбку.
— И даже меня, например?
Арехин рассмеялся.
— Что… и выше кого?
— Без веских оснований я и мушку не трону, — пообещал Арехин и продолжил:
— Что ж это ты, товарищ, насчет картин в Москву отписал? Думаешь, в Москве иных дел нет, как картины сторожить?
— Я не писал, — удивился Валецкис.
— А это? — Арехин положил письмо.
— Ну, печать моя. А подпись
