на то, что до поликлиники не доехать, и на что, света нет неделями. Дед кивал, соглашаясь, потому, как и сам жил – точно так же. В дорогу давали ему оладьев в полиэтиленовом пакете, яичек, молока да баночки с прошлогодним вареньем. Ехал дед тряской дорогой на телеге, ласково понукая Майку, и пакет с оладьями грел ему бок, напоминая о жене, Надежде Петровне, рано и глупо умершей от аппендицита. Вспоминалась она деду молодой, с косой, поднятой надо лбом короной, в ярком, цветастом платье, с губами жаркими и румяными щеками. Дед тёр глаза, шмыгал тихонько носом, стараясь совладать с собой, а Майка, понимая, останавливалась, поворачивала голову, будто спрашивая, – ну, что, дед, худо тебе? Дед трогал поводья, ворчал, – ну, чё встала, милая? Всё у нас пучком, всё ладушки, – и они ехали себе дальше. Возвращался Трофимыч в родную Жигариху уже затемно, когда тянуло сыростью от болота, а соловьи полоскали горлышки в ракитнике.
У Бога все живы…
Метёт позёмка, вьётся белой змейкой, забегая то в одну деревеньку, то в другую. Выйдя из Торопца, бежит через Крест до Пожни, оттуда – на Карпасы, Малаши, через Дуплово в Косилово, петляет в Бубоницы, огибая каждое дерево, каждый брошенный хутор, засыпая снегом колодцы, тормоша старую яблоньку, рассыпается по полю, где раньше сеяли лён, и приходит, наконец, в Шешурино. Пустынны деревни, редко где мигнет огонёк, да залает собака, чуя печаль, летящую со снежным ветром. По весне снег стаивает медленно, задерживаясь по борам да по тенистым местам в глухом ельнике, и исчезает лишь к маю, когда начинают истекать соком берёзы. Развозит дороги, и быстрые, говорливые ручейки перебегают единственную, до Торопца, грунтовку. Но приходит такое недолгое, робкое лето, хочет подарить себя – а некому.
Но однажды, летом, в полнолуние, вдруг оживают деревни, и возвращается в них жизнь, ушедшая в землю. Идут в знобком холодном свете крестьяне в портах да рубахах, едут на телегах, на грузовиках, на мотоциклах, трусят на лошаденках… Идут в луга косцы, и вот уже тонкие литовки звенят под оселком, и становятся мужики в одну линию, да перекрестившись, взмахивают косами. Ложится трава сочно, плача зеленым земным соком, чтобы высохнуть под солнцем, ожидая баб с граблями да вилами – ворошить сено да метать одонки. Нудно жужжат слепни, да выкусывают тело жигалки. Сидят под стогами бабы, обнажив труженые ноги в ссадинах, да утирают пот мокрыми платками, и пьют квас из банок. И квас течет шипучей струей, затекая за ворот. И ходят аисты по жнивью, выбирая лягух.
А другим полем жнут лён, и увязывают его в снопы, и голубым звоном звучит поле, и поют бабы. А вон – бабы белят холсты, вываренные в поташе, выкладывая их лицом к солнышку, на выгор, а там и девки валками бьют, и мнут ногами ребятишки.
Людно в оживших деревнях – вон, на пиво собирают братчину, и староста чиркает против имен палочки – по ним, как сварят, будут отделять хмельное, духмяное пиво. А вон – вон – коров гонят – и нанятый пастух, то в онучах с оборами да лаптях, а то в резиновых сапогах – бредет, лузгая семечки, играя кнутом, и болтается на плече котомка с нехитрой едой.
А там, в бане – баба рожает, и соседки бегают то за водой, то за чистой холстиной, да командует всеми повивальная бабка, да бормочет молитовки. А в доме открывают все двери, выдвигают ящики, замки раскрывают – чтобы не было помех в родах.
В огородах полно баб – кто полет, наклоняясь до земли, кто воду носит на коромысле и поливает репку да петрушку, и блошка жрет сочную ботву да порхают невесомые бабочки-белянки.
У подслеповатого окошка сидит, пригорюнясь, баба Катя, вдовая, тихая, и всё плачет, и сучит нитку из кудели, и стучит ногой по педали, и жужжит-поёт прялочка, и вытирает баба слёзы непослушными пальцами.
А вон закладывают дорогу на выезд из деревни, ждут, когда проедут в соседнее село молодожёны, Тоня с Сашей, молодые и счастливые, на председательском газике, и будут кидать из окошка карамельки, а мужики успеют глотнуть теплого сладкого вина.
Где-то молодежь хороводы водит, поют песни девки, играет гармоника, и режет ядреная частушка слух, заставляя пунцоветь щеки. А кто и в клуб идёт, на поздний сеанс, и ругает почем свет стоит механика, у которого рвется плёнка…
Служба идет в Храме во Славу Святителя Николая, и идут нарядные поселяне, и матери в новых понёвах ведут за руку ребятню на воскресную службу. Следом идут мужики, в новых поддевках, после субботней бани, чистые да светлые. И выходит отец Иоанн, благословляя прихожан, окропляя святой водой дары земные – яблоки да сливы, мёд да хлеб, орехи да ягоды.
Плещется на мелководье ребятня, визжат, бьют по воде ногами, руками, а вон – и поплыл самодельный плотик. На дальнем берегу разгорается живое тело костра, и летят, стреляя, искры и фыркают и мотают головой лошади, чуя вблизи волка.
Идет с синей коленкоровой сумкой через плечо хроменькая тётка Нина, почтальонша, и разносит по избам письма от родных, газеты да пенсии. А мимо едет на мотоцикле «Урал» ветеринар Колька Кириллов – он только что холостил поросенка и ему поднесли чарочку, а вот и дед Архипыч, в вечной ушанке своей, рядом с дедом, Иваном, ставят бражку в молочном бидоне, а рядом громыхает гроза и крестится бабка Валя, и затворяет окна и жжет громничную свечу. А вон идут электрики – Ваня Назаров да Колька Кирюхин, и болтаются за их спинами кошки да моток проволоки натирает плечо.
Пьют горькую Витька Быков с женою Нинкою, прячут мутную четверть в дровянике, и пляшут в солнечном луче пылинки, опадая в граненый стакан.
Дерутся соседские псы, и слышен визг и хриплый лай, и убегает подраненный пес, волоча прокушенную ногу.
Дед Ваня Моряк бредёт, согнувшись под тяжестью мешка со свежей травой, и ждут его кролики, шевеля ноздрями и барабаня задними лапами.
Курит на своем крыльце дед Пётр, пришедший с рыбалки, и пойманная рыба еще бьет хвостом в мятом ведре, а чёрный кот Чомба трется о дедовы колени и косит зеленым глазом.
Ведет под уздцы свою пегую лошадёнку дед Сашка, и нос его, прикушенный в драке, уныл. Прячет ключи от ледника с молоком баба Шура, поднимает подол юбки, навязывает ключи к поясу и косит по сторонам – не видал бы кто.
Едут на толоку к бабке Кате, кричат песни в тракторной телеге Мишка да обе Надюхи, подружки, да Ленька с Пашкой. Они выберут сегодня полполя сорной травы, а конюх, дед Федя Нехорошев, пройдет поле с конём Мальчиком, окучивая картошку, и всё будет оглаживать его, приговаривая, нн-о, милай, поработай, нно-о.
Сидит за обеденным столом баба Женя с бабой Мелей – вечные сестры, спаянные общим вдовством, и баба Меля, держа над письмом очки, как лупу, в тысячный раз будет читать письмо сестриного мужа с фронта.
В стерильной тишине больницы будут слышны только шаги Антонины Андреевны и крахмальный хруст ее халата, пока она будет совершать утренний обход, и забегают санитарки да няньки, и забулькает в алюминиевых кастрюлях пшенная каша, а повар Наташа начнет выдавливать кружочки масла на белую, с голубой каймой, тарелку.
И будут сидеть на лавках бабушки, и будет мелькать крючок в пальцах, и цветные половики будут стекать на траву.
Мешаются жизни, мешаются времена года, а земля все так же просит дождя и так же – солнца, и спеет колос, и падает осеннее яблоко, и родит баба дитя, и мужик идет за плугом.
Но кончится ночь, и растает туманом росным, утренним – деревня, будто град Китеж, уйдет в озеро Наговье, и затворятся уста, и умолкнет песня. Ровно на год.
У Бога – все живы.
х х х
Беспощадное солнце жгло землю, не привыкшую к жаре, и всё, что росло на песчаных почвах, выгорело уже на третьи сутки. Ночная роса, пусть и обильная, не в силах была напоить корни, и трава иссыхала, становились ломкими стебли, и только корни оставались
