на сеновале жалобился: «тошно животу моему»?
Усмехнулся старичок.
— А это, — говорит, — коли кто польстится на чужое сено, скосит да сметет со своим — в одно место, тады чужое-то давит свое, дыхнуть ему не дает, да и животу тяжело, — скотине то есть…
— Что ты, что ты, батюшка! Откуда ж у меня чужое сено? От веку эдакого сраму не бывало.
— А ты середнего спроси.
— Ужо спрошу… А на гумне кто кричал: «прибери меня»?
— Кого не прибрали, тот и кричал. Сами, небось, отработались, — отдыхать пошли, а метлы та́к бросили. Живое-то пожалеть нехитро, а ты неживое пожалей. Оно тебе служит, трудится на тебя, а ты его прибери, дай ему спокой, — и тебе спокойней будет.
— А кто с-под изгороди голос подавал: «выдерни да вторни»?
— А изгородь и подавала голос. Стало быть, она вверх низом поставлена, коли говорит: «выдерни да вторни!»
— А кто сказал: «на бобре вишу, с бобром упаду»?
— А это вот что: коли помрет хозяин, так и весь дом твой опустится. Хозяином он держится, с хозяином и упадет. А кто сказал, — про то нам неведомо.
Жутко стало мужику.
— Да ты, — говорит, — может, врешь все? Как мне твою правду спытать?
— Спытать не мудрено. Сходи на гумешко да еще изгородь свою погляди, — вот и будет слову моему проверка.
Он встал, пошел. Так и есть. Валяются метлы, где не показано, а изгородь вершинками в землю стоит… Ну, значит, правда!
Ох, заботно ему стало…
— Да что же мне делать-то теперича? — говорит. — Как дому поддержку дать? Ведь мне помирать скоро.
— А не засти свет молодым. Пожил, похозяйствовал, сойди с дороги да стань в сторонке, а большину старшо́му своему отдай. Вот оно и выйдет, как следовает: ты себе помрешь в свой срок, когда бог велит, да хозяин-то жив будет.
Поклонился он старичку в пояс.
— Так, — говорит, — и сделаю!
Хлеба ему дал на дорогу, сала, меду… С почетом проводил… И цельную неделю ходил тихий да раздумчивый. Никому ничего не приказывает, да ни от кого отчету-почету не спрашивает — вороти куды хошь, на свой разум! Можно сказать, распустил вожжи.
А лошадки — ничего! Лошадки бегут. Поглядеть, — так еще резвей стали. Старшо́й уж так-то в постромки влег — только держись. Дня ему мало, и ночью бы работу гнал.
И середний вровень с им — нипочем не отстает. Змей евонный, что ли, придремал? Только сильно повеселел парень, все посвистывает да меньшо́му подпевает.
Ну, меньшо́й, как был, так и есть. Выросло деревцо прямо, так и расправляться ему незачем…
Вот, стало быть, пожили они этак с недельку, попраздновали… Да не осилил хозяин… Сделали что-то не впондраву ему, осерчал он да снова вожжи-то и натянул. Опять все пошло по-старому — до той до самой поры, пока не помер батька.
А помер он, и хозяйство опустилось, и все братья разбрелись — кто куды. Дом и тот продали да в иное место перевезли. А хороший был дом, всякая причелина — с резьбой, всякое оконце — с наличником.
Клад
Портной один на краю города, у реки Камы, жил. Вода под самые стены подходила. Домишко-то был старенький, ветхой, того и жди поплывет. Да как ни говори, — дом! Четыре стены, крыша, во дворе — сараюшка, хлевок, амбар… Стало быть, жить можно. А новой двор ставить — так ведь это денег надо. Может, не так и много, да не так уж и мало. А у него и вовсе денег-то не было, у портного этого, ни много, ни мало. Не велик был хозяин, хоть троих работников держал — старичка одного, да другого — горбатенького, да третьего — так, пьянюшку.
Ну, правду сказать, — не сладко жилось им у хозяина. Иной и не богат, да тароват. А этот не богат, да и скуповат. И щей-то ему жалко, и хлебца, а денег и того жальчей. То на харчах прижмет, то на зажитом обсчитает… Есть работа, с утра до ночи спину гни. Нет работы — задарма кормить не станет, задаст дела — дровец наколоть, да гряды вскопать, да забор починить… Не соскучаешь…
Вот раз послал он пьянюшку-то своего в амбаре дверь подстругать: постройка дряхлая, гнилая, оседает, — дверь-то и не открывается, как надо.
Ну, тот, конечно, взял струмент, пошел. Только это взялся он за рубанок — глядь — из-под стенки, эдак из правого угла, — козленок! Скок — и прямо к ему в колени. Славный такой козленочек, резвый, сытый.
Взял его работник да на плечо к себе и положил. Держит за ножки задние, гладит по шерстке и приговаривает: «Бяшенька! Бяшка!»
А козленочек посмотрел в глаза работнику и отзывается человечьим голосом:
— Бяшенька! Бяшка!
Испугался работник, руки развел, а козленок — оземь и опять — под амбар.
Скрылся, как не было его…
Побежал работник к портному. Так и так, говорит, происшествие! Неспроста, видать.
А портной и не слушает.
— Мало ли что тебе с пьяных-то глаз примерещится! И с чего пьет пьянюга, ума не приложу.
Так и прогнал работника, а сам на базар пошел. День-то как раз базарный был — пятница.
Вот идет он промеж рядов, и попадается ему на дороге старик-чувашенин.
Поманил он портного.
Тот подходит.
— Слушай, — чувашенин говорит. — У тебя в доме клад есть.
Тот смеется.
— Это еще где?
— А в амбаре. Как войдешь, так направо в углу — к реке.
— Какой у меня клад? Врешь ты, старый хрыч.
— Нет, не вру. Отрой — богат будешь.
А портной не верит.
— Ну, — говорит, — тебя! Вот еще выдумал!
— Коли не хочешь, как хочешь, — чувашенин говорит. — После каяться будешь. Станешь меня искать.
И пропал из виду.
А портной дома-то и раздумался.
— Что ж это я? Зачем старика упустил? А ну, как и вправду клад? Дай попытаю!
И пошел он искать этого чувашенина.
Искал, искал — вечером в субботу нашел.
Тот, как увидел его, засмеялся.
— Ай, люди, — говорит. — Зовешь — нейдет, уйдешь — зовет… Ну, ладно, пойдем твой клад доставать. Только я тебе наперед скажу — с работниками поделись. Хорошо
