Но другого способа спасти Лейден не существовало.
Почему Вильгельм проявлял такую настойчивость? Почему он так изматывал себя в это жаркое лето 1574 года в зловонной сырости Роттердама, споря с делегатами, которым предстояло так много потерять из-за затопления своих полей и ферм, пока 30 июля Штаты Голландии наконец не приняли свою героическую резолюцию, пока он сам, едва держась на ногах, в лихорадке, не увидел, как у Капелле ломают дамбу на Маасе, пока от Гауды до Эйссельмонде из шестнадцати огромных брешей в плотине не хлынул поток, заливавший зеленую землю, которую все они так долго защищали? Почему он делал все это ради Лейдена, в то время как Харлем был сдан с такой легкостью?
Ответ давал сам Харлем. Вильгельм не мог допустить еще одного поражения. После Харлема потребовались недели, чтобы укрепить пошатнувшуюся решимость бюргеров, а после Лейдена это могло оказаться и вовсе невозможным. Даже если бы эти колоссальные жертвы не спасли Лейден, они наверняка сплотили бы всю Голландию в общем героизме и общем страдании. Когда бюргеры и землевладельцы сами добровольно проголосовали за свои потери, когда люди, которым предстояло лишиться крова, собрались вместе в молчаливой решимости, неся на плечах и в повозках то, что они могли спасти, и смотрели, как жадные воды медленно пожирают их поля и дома, когда бургомистр Делфта, глядя, как мутный поток ползет по его садам и фермам за городскими стенами, твердо сказал стоявшим рядом с ним горожанам, что все его потери – это небольшая цена за то, чтобы выдворить из Голландии испанцев, – тогда сама Голландия уже была спасена.
Рассеялись опасения Вильгельма, что его народ проглотит приманку испанского помилования или польстится на лживые предложения о мире, которые Рекесенс делал все это лето. Филипп держался в стороне от этих переговоров – факт, который должен был показать всем их бесполезность, – однако, если бы в Голландии возобладало уныние, Штаты могли попасться в эту ужасную ловушку. Теперь Вильгельм невозмутимо принимал делегации, посланные Рекесенсом, а Штаты, избежав соблазна, твердо настаивали на двух основных пунктах, которые Рекесенс не мог им предложить: на отзыве испанской армии и на терпимости в отношении протестантских сект.
Все это время Рекесенс не прекращал делать Вильгельму соблазнительные персональные предложения, надеясь подкупить его и оторвать от народа. Напрасно. Со свойственной ему галантностью Вильгельм отвечал, что у прекрасной дамы Голландии много кавалеров, но он тот человек, которого она удостоила своим выбором, и он не покинет ее.
В последней попытке поколебать его решимость Рекесенс отпустил Сент-Альдегонда под честное слово и отправил его, чтобы он убедил Вильгельма согласиться на компромиссное урегулирование. За последние девять месяцев Сент-Альдегонд не получал новостей, кроме тех, которыми его снабжали испанцы, и вполне естественно, что он считал положение Вильгельма более опасным, чем оно было на самом деле. Кроме того, он был уроженцем Брабанта и мог опасаться, что восстание северян, если дело дойдет до крайностей, станет угрозой единству страны. Как бы то ни было, он уже неоднократно писал Вильгельму из тюрьмы, призывая его сложить оружие и вступить в переговоры об урегулировании, основанном на терпимости.
После короткого посещения Роттердама он вернулся к своим тюремщикам другим человеком. Он не убедил Вильгельма в своей правоте, но сам убедился в правоте Вильгельма. Возможно, это случилось после напоминания о судьбе Колиньи, заключившего мир с Екатериной Медичи, и о том, что католики не обязаны держать слово, данное еретикам, но скорее после того, что он своими глазами увидел на Севере. Во время этого краткого визита он не мог не заметить того, что замечали почти все путешественники, оказавшиеся тем летом в Голландии, – рождения нации.
В Лейдене мучительно рождалась другая Голландия. После двух с половиной месяцев осады чума и голод свирепствовали не у ворот, а в самом городе. Сало и зерно закончились. Еще немного, и жителям пришлось бы раздавать своим изможденным хозяйкам копыта и шкуры животных. Но благодаря фанатизму немногочисленной группы жителей город продолжал держаться. Бургомистр Адриан ван дер Верф, один из самых твердых сторонников сопротивления, выслушав все требования о сдаче, успокоил голодную толпу гневными словами, что они могут съесть его, но сдаться… никогда. Вместе с тем, будучи отрезанными от внешнего мира, они не могли знать, какие планы разрабатывались для их освобождения, и довольствовались лишь неопределенными слухами. До самого августа их депутации не удавалось добраться до Роттердама.
Вильгельм принял их в пустой комнате покинутого монастыря, где находилась его штаб-квартира. Принц Оранский лежал в постели, измученный лихорадкой, ослабевший и очень худой, и рядом не было никого. Увиденное так потрясло людей, что глава депутации, забыв об их собственных проблемах, вскрикнул от ужаса. Отвечая на вопросы посланцев Лейдена слабым голосом, в котором слышалась боль, Вильгельм признался, что очень болен. Так болен, что предпочел отослать слуг из опасения, что они могут заразиться. Затем с тревогой спросил, сколько еще сможет продержаться город. Он заверил их, что помощь придет, потому что дамбы уже пробиты, и флотилия барж, груженных продуктами, готова к отправке. Когда они ответили, что смогут продержаться еще несколько недель, это, похоже, придало Вильгельму сил, и он снабдил их письмами, в которых приветствовал и успокаивал героический город. Штаты последовали его примеру. «Спасение Лейдена – это спасение Голландии», – написали они защитникам города. По прошествии некоторого времени вдали над плоской равниной взметнулись сигнальные снаряды, сообщавшие, что посланцы вернулись в город и Лейден будет держаться до последнего.
Но Вильгельм действительно был очень болен. Доктора списывали это на меланхолию, и, возможно, не ошибались, потому что он по-прежнему не имел точных сведений о смерти своего брата и был в плену страшных и бесполезных догадок и слухов. Непоправимая утрата этой сильной эмоциональной привязанности – последнего, что осталось от его разрушенной личной жизни, породила меланхолию и падение сопротивляемости к малярийной лихорадке, витавшей над болотами Роттердама. Вильгельм чувствовал себя измученным и психически и физически. «У меня голова идет кругом от огромного множества дел, так что я с трудом понимаю, что делаю», – писал он Иоганну. Почти два года он нес всю ответственность за государство и армию, дипломатию и финансы без отдыха, без передышки и почти без элементарных бытовых удобств. Он больше не жил в роскоши, как в Брюсселе, а имел всего нескольких слуг, спал плохо и мало, ел что придется и когда придется и обитал в штаб-квартирах, которые удавалось найти. Еще с юности Вильгельм был подвержен периодам нервного истощения, но никогда не жалел ни сил, ни нервов и
