коломенский совет и начал «энегрично фукцировать». Фукцировал он до тридцатых, а потом перебрался в бывшую гостиницу фроловскую, ту самую, супротив которой поставили картавого дедушку-сатану с протянутой рукой.
Налево по Брусенской торчала одноэтажная почта с призраками Гоголя, юного Достоевского и пожилого Лажечникова. А напротив неё, справа, на углу — фотография Бортняева, за фотографией расположилось красное двухэтажное, с белокаменным цоколем, Благородное собрание. За Благородным собранием ещё был дом с каменным низом и деревянным верхом, а вот за ним как раз и была роскошная генеральская усадьба генеральши Ты́ртовой, из красного кирпича, с флигелем, с воротами, с великолепным дворовым фасадом со сдвоенными колоннами.
Впрочем, в начале века это была не усадьба, а женская гимназия Подаревской (между нами говоря — неважная гимназия; и народ оттуда выходил несерьёзный). Должно быть, именно этих гимназисток в козьих полусапожках видел московский архитектор М., сгубивший свою бессмертную душу ради сатанинского распутства и блестяще описанный господином Кремнёвым в его «Истории парикмахерской куклы». Эх, где теперь этот господин Кремнёв? В каком лагере, за какой проволокой сгнили его кости? Где теперь эти гимназистки? Где «стройные монашки Брусенецкого монастыря»? Где купцы Патокины, где музеевед Грибоедов, где Маринка Мнишек с её проклятым кладом? Где коломенский высший свет, да и был ли он, а если был — то, может, он был низший, а не высший, если, в конце концов, всё полетело в тартарары?
Сгинуло всё; и только мы теперь поздним вечерком шли в гимназию Подаревской, где сейчас спортшкола, и где на летние каникулы разместилась коломенская тусовка. А за нами шёл ещё кто-то, но тогда я не придал этому значения.
Весь генеральский двор (гимназический тож) оказался забит странными отроками.
Один из них, который постарше, стоял на крыльце, опираясь о колонну, и читал книгу вслух, а остальные внимали ему, кто сидя на земле, а кто — стоя.
— Питай меня Своим взором, Господи, и учи. Дай мне уразуметь, что Твой взор видит всякий видящий взор и всё видимое, всякое действие ви́дения, всякую силу ви́дения, всякую видимую силу и всякое возникающее из них ви́дение так, что Твоё ви́дение есть вместе и причинное основание всего этого. Ты всё видишь — и этим даёшь всему основание.
Учи меня, Господи, чтобы я уразумел, как единым взглядом Ты различаешь всё и каждое в отдельности. Открыв книгу для чтения, я слитно вижу целый лист, а если хочу различить отдельные буквы, слоги и речения, то должен по отдельности рассматривать всё, строку за строкой, и могу только последовательно читать одну букву за другой, одно речение за другим, один период за другим. Но Ты, Господи, сразу видишь весь лист и прочитываешь его без мига промедления. И ещё. Если двое из нас читают одно и то же, один быстро, другой медленнее, Ты читаешь с каждым, и кажется, что Ты читаешь во времени, читаешь с читающими; но Ты под временем всё видишь и читаешь вместе, ведь Твоё ви́дение есть и чтение.
Мы вошли между колоннами и попали в ночной стан; пахло дымом костров, поджаренным мясом и вином. Около ближнего костра сидели два юных воина: один — с длинными вьющимися кудрями и быстрым взором, и второй — светловолосый. Я поманил их рукой и даже взял за руки и потащил к выходу.
Повеял дымом троянский лагерь — и пропал.
Книга восемнадцатая. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ГЕКТОРА
Лицо Гектора было чёрным. Беспощадное солнце, пыль и пот, кровь, прихлынувшая к щекам, и страшное напряжение боя — словно тёмную пелену набросили на него. Полководец молча стоял у Скейской башни, глядя на страшный разгром своего войска. Почти вся долина от ахейского стана до стен Священной Трои была завалена телами защитников Города. Даже побережье Скамандра и сами воды его были осквернены трупами.
Одно дело — сражаться с ахейцами, знающими горечь поражения, израненными, истомлёнными в боях, и совсем другое — со свежей дружиной Ахилла, возглавляемой самим Пелидом. Одержимый божественным вдохновением, он неведомым чутьём знал, когда, в какой момент и где нужно было ударить. И вот последствия такого удара: разорванные ряды, войско, размётанное по всему полю, или нет, не войско, а какие-то бессмысленные обрывки, бегущие кучки бойцов, почти неспособные к защите.
— Полидама́с был прав! — с горькой злобой сказал Гектор неизвестно кому, в пустоту. — Полидамас был прав, а мне Боги затмили разум. Нельзя было оставлять войско в поле. И дурак догадался бы, что после смерти Менетида Ахилл не удержится и сам возглавит свои дружины. А это наша верная смерть, — и он правой рукой утёр пот с открытого лица (шлем был в левой, а щит — за спиной). И ещё чернее, ещё страшнее стало лицо его от размазанной грязи. — Теперь уже бегство не остановить! — безнадёжно сказал воин. — Что же делать? Идти в Трою? Или драться с ахейцами здесь, пока можно будет?
Показался небольшой отряд Агенора.
— Попробуем задержать их здесь, Приамид? — крикнул Агенор.
— Попробуем, — согласился тот, надвигая тяжёлый трофейный шлем.
И они стали отгонять ахейцев, давая возможность своим спасаться за врата Города. Поначалу это было легко — пока нападали отдельные отряды. Но вот явился и сам Ахилл, а за ним, словно чёрный гудящий рой — ахейские латники.
— Я постараюсь отвлечь его! — крикнул Агенор.
— Опасно! — отвечал ему Приамид.
— Не опаснее, чем здесь дожидаться! Была, не была! — и троянец поскакал вперёд.
Гектор видел, как поодаль они столкнулись с Ахиллом, как перебросились копьями, а потом Агенор понёсся в сторону, и Пелид, клюнув на приманку, помчал за ним, увлекая часть своего отряда.
Гектор ударил на оставшихся и без труда рассеял их. Это был счастливый миг: разбитые троянцы, измученные жаждой, гонимые страхом, один за другим устремились в Скейские ворота, спасительно распахнутые стражей; воины зорко следили, чтобы не допустить врага и дать возможность спастись всем живым.
Прошло какое-то время; с полчаса или около того. Горячий ветер прошёл по стене, задел волосы и перелистнул страницы рукописи. И там, на первой странице, среди витых готических листьев, среди роз и лилий, было написано: Incipit vita nova. Да! Начинается новая жизнь. Я сам перелистывал когда-то эту книгу, выводя готические буквы и узоры. И когда переписывал, виделись мне Флоренция и Равенна, мерцали мозаики, мрамор, фра Джованни Боккаччо рассказывал что-то о Божественной Комедии, пахло рекой, морем, шиповником и Возрождением, и фра Джованни всё доказывал, что Баптистерий — это древний храм Марса; а у Ивановских ворот стояла бронзовая волчица римская и
