Роман Славацкий
МЕМОРИАЛ
Поэма
Идя к пределам души, их не найдёшь, даже если пройдёшь весь путь: таким глубоким она обладает логосом.
Гераклит Эфесский
ВОЛЮМЕН ПЕРВЫЙ
Твоё величье славлю, Время!
По изволенью твоему ушли в страну воспоминаний
Блистающий столичный град, и царь могучий, и вельможи, —
Владетели земель обширных, — совета мудрые мужи
И сонмы луноликих дев, кичливые князья, поэты
И выспренние славословья.
Бхартрихари. Из «Ста стихотворений об отрешённости»
Книга первая. ГЕРМЕС. 1982 год
Нет, не нужно было мне тогда подниматься на Башню! Май — жёсткий месяц, опасный месяц. Я всегда болен в мае. По крайней мере, в тот день я был болен.
Но безысходная Судьба толкала меня туда; вернее даже не меня, а то, что от меня осталось. И дело, конечно же, не в Башне; всё началось гораздо раньше.
Прошлым маем, когда я встретился с Еленой, я уже обрекал себя на гибель.
Елена была моё создание, мой воплощённый грех! Можно назвать нашу встречу случайной, но я не верю в случайности. Так или иначе, но когда ты совершенно случайно встречаешь свою химеру, создание своего разума, воплощённое в живое тело и кровь, в этом есть что-то до ужаса закономерное. На беду свою увидел я её!
Как там говорит трагический Фауст у старины Марло? Да, да…
Вот этот лик, что тысячи судов
Гнал в дальний путь, что башни Илиона
Безверхие сжёг некогда дотла!
Конечно, я потерял голову. Мои опыты с астральным миром отозвались материализацией, алхимические свитки ожили.
Её уста всю душу исторгают!
Смотри, летит! Верни её, Елена!
Я жить хочу — в устах твоих всё небо!
Всё, что не ты — один лишь тлен и прах!
И я, также как он, хотел весь Виттенберг отдать на разграбленье, хотел, словно Парис, драться с Менелаем у каменных стен и носить её, Елены, цвета на оперённом шлеме и поразить Ахилла отравленной стрелой…
Лопнули твои реторты, почтенный Фауст!
Ты поставил себе слишком сложную задачу. Ты захотел материализовать все самые обольстительные мечты свои, всю языческую жажду плоти, всё вино души, вскипающее бесовским колким шампанским. Ну и что дальше?
Ты думал, что она покорится тебе, как мягкая глина, как плод фантазии, созданный тобою. Но ты не подумал, дружище, когда встретил её, что она живёт сама по себе!
И вот, когда ты узнал, что она утончённо изменяет тебе, ты решил уничтожить её, разбить, как стекло с ядовитым эликсиром.
Но живой человек — не стекло. Его нельзя вернуть в небытие, как химеру — одним усилием сознания. Его надо убить.
Но чем убивать? Топором? Наточенным австрийским штыком? Для этого надо иметь поставленный удар, а я же не профессиональный мясник.
Оставался один вариант. Старенький обрез моего дедушки-белогвардейца, которого шлёпнули в 37 году. Да, шлёпнули в краях далёких, а обрез остался здесь, в Коломне, и лежал себе до времени, пока не настала ему пора заговорить снова.
Долго я его не доставал. С тех самых пор, когда я с пацанами-одноклассниками палил из него в соседнем погребе. Вот идиоты были! Как нас не поубивало всех на хрен рикошетом — до сих пор понять не могу. Однако ж не поубивало.
Сохранился он, закопанный в сундуке, в промасленных тряпках, целенький, весь лоснящийся от масла, тёмно-серый на тёмно-коричневом. Откопал, достал, пощёлкал затвором, заправил патроны и принёс в авоське с Вагонной улицы, с Новой Стройки, к себе домой, на улицу Лысого.
Накануне вечером, был на Дворянской и говорил Ирэне, что поеду в Егорьевск.
— Не делай этого, — предупредила Ирэна. — Завтра для тебя очень тяжкий день, я это достоверно знаю. И вся неделя — тяжёлая. Май вообще нехороший месяц, опасный месяц. Слушай, я дело говорю — не торопись, подожди хотя бы до вторника, не сходи с ума!
Ах, если бы я её послушался!
Но не мог я слушаться её и не мог я не сходить с ума по той простой причине, что я с него уже сошёл — и, похоже, довольно давно.
С хитростью, свойственной полоумным, я сказал: «Ладно, подумаю» и догадался ещё наплести напоследок какой-то хреновины про Хайдеггера.
Расчёт мой оправдался: Ирэна взвилась, тут же доказывать чего-то начала. Я, конечно, согласился (попробовал бы я не согласиться!) и пошёл восвояси, будучи уверен, что она не поднимет тревоги. А наутро отправился в Егорьевск, навстречу своей смерти.
О, будь прокляты наши поганые вонючие дребезжащие автобусы! О, как безобразна, пошла и пуста смерть во всех своих проявлениях! И разве наши «львивские» колымаги не есть символы духовной смерти? Входя в них, мы присягаем распаду, теряем человеческое лицо. Приняли меня в автобусе за пьяного; значит, я был не просто частью этого стада, я был хуже остальных… Да полноте, — я ли это был?
Сейчас кажется, что всё это делал кто-то иной, на какое-то время я превратился в автомат, ощущение несвободы было разительным. Но я не сопротивлялся — не мог; наверное, покончить с собой легче.
Ох, как страшно мне было…
Ясно ведь, что я не смогу уйти после выстрела. Да и как спрятаться в незнакомом городе? Но, если уж решился, главное — не метаться!
Днём я ждал её в переулке у егорьевского собора. Солнце палило, и я отошёл в тень деревьев.
…когда царица поднялась на Скейскую Башню, то все вдруг замолкли, поражённые, и с перехваченным дыханием провожали её взглядами, пока она шла к парапету. И даже гром войска словно бы стал тише, когда царица поднялась на Скейскую Башню…
Обрез был в авоське, чёрной такой и длинной сумке. Я стоял и ждал. Когда она прошла мимо, рядом, так, что повеяло прозрачными духами, я вышел и прицелился в затылок, не вынимая оружия из сумки. В затылок, который я целовал, не помню сколько раз. И нажал спуск. Раздался глухой щелчок. Это была осечка.
Она обернулась.
— Это ты, что ли, Август?
И тут чёрно-зелёный шар взорвался в моём мозгу.
Бездна.
Что в этой пропасти, в этой чёрной метели происходило со
