учатся. Они организовывали кружки, где грамотные крестьянки могли делиться своими умениями с другими. Они продолжали обучать делегаток методам политической организации: в 1926–1927 годах около 620 000 женщин посетили организованные Женотделом конференции. Активистки Женотдела серьезно относились к своей роли — выдвижению женщин на передовые позиции. Не обходили они своим вниманием и экономическую и культурную политику, ставящую женщин как работниц в невыгодное положение. Они высказывались против дискриминации женщин на работе, неравной платы за равный труд, сексуальных домогательств и массовой безработицы среди женщин. Они критиковали политику НЭПа, которая сократила количество спонсируемых государством учреждений, таких как детские сады и столовые, переложив бремя домашней работы на женские плечи. Желая, чтобы домашние обязанности не мешали женщинам реализовывать свой потенциал, активистки боролись за то, чтобы перевод быта из индивидуальной сферы в коллективную оставался одной из первоочередных задач революционных изменений. В конце 1920-х годов, когда обсуждались планы строительства социализма, Александра Артюхина, глава Женотдела с 1925 года, требовала, чтобы в числе критериев оценки этих планов учитывались их последствия для женской эмансипации[180].
Призывы Женотдела доходили до сотен тысяч женщин низшего класса через журналы «Крестьянка» и «Работница», которые к 1930 году выходили раз в два месяца тиражом 265 000 экземпляров. В середине 1920-х годов «Работница» с гордостью живописала истории успехов революции, приводя в пример читательницам женщин из рабочего класса, которые научились читать и писать, овладели новыми навыками, а затем нашли хорошо оплачиваемую работу. В художественных текстах писатели изображали дерзких героинь, борющихся за свои права и дающих отпор притеснениям руководства или коллег-мужчин. Такие образы, имеющие целью придать читательницам журнала — женщинам рабочего класса — больше уверенности в своих силах, предлагали модели поведения «новой советской женщины», которая должна была составить конкуренцию мужскому типу «нового советского человека»[181].
Однако борьба, которую приходилось вести активисткам Женотдела, была неравной. За пределами их круга феминизм подобного направления не имел серьезной поддержки. Большинство партийных лидеров предпочли бы, чтобы Женотдел просто транслировал указания верхов и проводил их политику. Другие, в том числе женщины — давние члены партии, активно выступали против создания отдельных женских организаций в принципе. Сами члены Женотдела расходились во взглядах на тактику и цели; некоторые даже потеряли охоту заниматься «всего лишь женскими вопросами» и перешли в другие организации. В региональных и местных организациях предубеждение против Женотдела и его работы было повсеместным. Члены партии часто вели себя не лучше беспартийных: многие партийные кадры противились женской эмансипации и почти не скрывали своего презрения к Женотделу, называя его то «центробабой», то «бабкомом». Профсоюзные лидеры тоже часто не проявляли желания сотрудничать с Женотделом или предоставлять помещения для его собраний. Организаторы профсоюзов, даже женщины, склонны были рассматривать массу работниц как безнадежно отсталую — «застойное болото», которое невозможно расшевелить[182]. В течение 1920-х годов финансирование Женотдела сократилось; организация работала в условиях ограниченного бюджета; многие из его активисток были волонтерками. Сам факт, что Женотдел концентрировался на женских проблемах, способствовал его маргинализации[183]. К концу 1920-х годов давление на Женотдел с целью его полной ликвидации усилилось и добилось своей цели.
Женщины новые, мужчины старые
В 1920-е годы смысл женской эмансипации сам по себе стал предметом споров. Это был период экспериментов, утопических мечтаний, когда обычные люди чувствовали себя вправе определять, что для них значит революция. Для молодых и свободных коммунистическое будущее часто означало возможность руководствоваться исключительно собственными желаниями, пренебрегать традиционными авторитетами, экспериментировать с новыми условиями жизни. Молодые люди основывали коммуны. Кто-то бегал голышом по трамвайным вагонам. Софья Павлова с подругой в сибирские морозы ходили в театр с непокрытыми головами и босыми красными ногами. «Мы ходили гордо во время перерыва босиком. На нас все обращали внимание…» [Engel, Posadskaya-Vanderbeck: 62]. Другие молодые работницы перенимали моду «буржуазного» Запада. Некоторые дочери рабочего класса копировали модели из последних модных журналов: ярко-красная губная помада, остроносые туфли на высоких каблуках, короткие юбки, коротко остриженные волосы. Для них эмансипация означала не скучные собрания и лекции, а танцы под американский джаз.
Для власти такие женщины стали таким же символом опасности женской эмансипации, каким была «новая женщина» до революции. Руководство осуждало их предпочтения как «мещанство», демонстрацию чрезмерного внимания к личности в ущерб новому социалистическому коллективу. Настоящей молодой коммунистке полагалось не наряжаться, а посвящать себя «здоровым» развлечениям: комсомольскому клубу, лекциям по политическим вопросам, участию в антирелигиозной деятельности. Если женщины отказывались делать правильный выбор, считалось, что они отвергают социалистическую повестку и, следовательно, революцию. В ходе кампании против «буржуазных» увлечений чиновники часто упоминали женщин как главный источник опасности. Молодых людей, чрезмерно следящих за модой, изображали в виде женщин, словно считая, что женственность как таковая ведет к «декадансу»[184]. Показательно, что журнал «Работница», ориентированный на женщин из рабочего класса, в этом вопросе придерживался линии партии. Напоминая читательницам, что интересы общества важнее модной одежды, авторы утверждали, что здоровые трудящиеся женщины, в отличие от буржуазных, хороши и без косметики и вычурных нарядов.
Показательно также и то, что руководство Женотдела и «Работницы» поддерживало упор власти на общественность и коллектив. Мечтам о личном или семейном счастье не было места в 1920-е годы — не только потому, что материальные условия оставались весьма суровыми, но и потому, что сама частная жизнь впала в немилость. Многие члены партии, как мужчины, так и женщины, разделяли презрительное отношение своих предшественников-радикалов к личному и семейному и сделали это презрение частью идеологии. Обещания преобразовать быт в целях эмансипации женщин слишком часто выливались в нападки на домашний обиход как на рассадник «мелкобуржуазных» ценностей и на семью как на угрозу революции. «Нет личной жизни потому, что все время и силы отдаются общему делу», — сетовала в дневнике Инесса Арманд, главная поборница большевистского феминизма, незадолго до своей смерти в 1920 году. «Большевизм ликвидировал частную жизнь», — писал критик Вальтер Беньямин после своего визита в Москву в 1927 году[185]. Наблюдение Беньямина, скорее провокационное, чем правдивое, тем не менее отражает важную сторону культуры 20-х годов. Отдавая предпочтение общественной жизни, коллективу и производству, новая культура принижала частную жизнь и семью.
Эти «низкие» сферы неизменно отождествлялись с женщинами. Теоретики Пролеткульта, массовой организации, претендовавшей на то, чтобы представлять культуру нового рабочего класса, рассматривали семью как враждебную силу, угрожающую коллективизму. С целью подорвать власть семьи Пролеткульт стремился привлечь женщин в свои ряды и изменить их образ мышления. В своих обращениях он призывал женщин не отсиживаться «по углам и подвалам», а смело вступать в Пролеткульт. Комсомольцы (члены
