доставленный по месту назначения Кардашев ухитряется бежать через четыре дня!
Дядя Ваня узнает об этом только спустя двенадцать лет. Диву дается, как это, сохранив собственное имя и отчество, изменив только одну букву фамилии (Карташев вместо Кардашев), сохранив даже прежнюю легальную профессию — статистик, Николай Николаевич почти целое десятилетие руководил борьбой бакинских нефтяников и в 1914 году их грандиозной стачкой.
Детективный роман?! Нет, подлинная, не приукрашенная литературным домыслом жизнь профессионального революционера.
В Воронеж судьба привела Кардашева в третий раз незадолго до февральской революции. Здесь он возглавил городскую большевистскую организацию и еще в октябре 1917 года на партийной конференции был избран председателем губернского комитета.
После установления Советской власти, когда понадобилось формировать кадры советского аппарата, подбирать знающих экономику и культуру края людей, Кардашев, теперь председатель губисполкома, разыскал Воронова и поручил ему разобраться в статистических делах города и губернии. Подсчитать наши ресурсы и резервы: жилищные, продовольственные, трудовые, земельные, промышленные, школьные — словом, все, что мы имеем. А также прикинуть, чего нам не хватает, чтобы начать налаживать нормальную жизнь.
Зачинателем советской статистики в Воронеже стал Воронов.
Около трех лет они с Кардашевым работали плечом к плечу. Николай Николаевич не решал умозрительно. Каждый раз он прочно, надежно вооружался цифрами. А цифры были в руках у Ивана Карповича. Отец мой подшучивал, что дядя Ваня состоит советником при губернском Совете.
Говоря же всерьез, у этих двух людей был общий язык — язык цифр, которым они отлично владели, а кроме того, их связывала настоящая дружба, проверенная еще в земские времена и окончательно созревшая теперь.
В 1919 году Центральный Комитет партии послал Кардашева на особо важную продовольственную работу на Дальний Восток. В пути Николай Николаевич заболел сыпным тифом и умер в Омске.
Об отъезде друга дядя Ваня остро сожалел, а известие о его нежданной-негаданной смерти перенес тяжело, как личное горе.
Иван Карпович называл Кардашева русским богатырем, сочетавшим в себе физическую красоту и душевное богатство, рыцарем революции и одновременно вдумчивым политиком. Этим качествам своего безвременно ушедшего друга он по-доброму завидовал, сокрушенно не находя их в себе.
«НЕ ДОБРО ЧЕЛОВЕКУ БЫТЬ ЕДИНОМУ»
Иван Карпович испытывал огромный подъем оттого, что наконец занимался делом, нужным именно сейчас, сегодня, а не в каком-то далеком, туманном будущем. Он отдавался работе азартно, яростно, вкладывая всего себя, и даже крайнее физическое утомление было для него не тягостью, а как бы своего рода удовольствием. Ведь оно венчало успешно завершенный труд.
Он теперь почти всегда был весел, полон энергии. Счастлив? Казалось бы, да. И все же, если вглядеться пристально, не совсем. Чего-то ему не хватало.
Бабушка поняла это раньше всех, может быть, даже раньше, чем он сам. Она первая заметила легкие облака грусти, проскользнувшие, хоть и быстротечно, по его оживленному лицу, уловила в раскатистом смехе какие-то лишние, пожалуй нервные, нотки. Поэтому для нее не явилось неожиданностью, когда однажды Ваня, уходя на службу, хлопнул дверью, а возвратившись, отказался обедать и лег на диван лицом к стене, укрывшись стародавней шалью, которую он после поездки в Англию шутливо именовал пледом.
Есть выражение: «Не добро человеку быть единому». Бабушка положила на этом месте закладку в Библию, толковала мне:
— Видишь, Оля, сам господь бог назначил людям жить парами. И для Адама сам сотворил Еву. Вот и Ване бы...
У меня с языка чуть не сорвалась неуместная сентенция: «Зачем просить у бога Еву, когда где-то есть Лия!»
Мне шел шестнадцатый год, бабушка облекла меня доверием и делилась со мной своими сомнениями, тревогами, заботами чаще, чем с Настей. Почему-то считала, что я ее лучше пойму.
Все же высказать свои соображения насчет Лии я не решилась: давать советы старейшине семьи — это граничило бы с дерзостью.
Когда Лия приезжала в Воронеж, чтобы познакомить Дарью Петровну с внуком, взаимопонимание, увы, не было достигнуто. Бабушка держалась отчужденно. Она сожалела, что девушка совершила «опрометчивый поступок»... Даже ребенок ее не растрогал. Ее сердце безраздельно принадлежало Саше.
Ивану Карповичу бабушка об этом «визите» ничего не сказала. Вероятно, умолчала и Лия — ведь она понесла поражение...
А дядя Ваня продолжал, как и раньше, подолгу жить бобылем у матери, но вдруг в одночасье срывался в Москву, чтобы спустя два-три месяца внезапно появиться в Воронеже.
Так было до семнадцатого года. Теперь он не мог мыкаться туда-сюда потому, что отпуск служащему человеку полагается раз в год. А тут еще из-за неотложной работы и отпуск приходилось оттягивать.
Я совершенно убеждена, что бабушка крайне неодобрительно относилась к неузаконенному союзу Ивана Карповича с женщиной моложе его почти на двадцать лет, да еще еврейкой.
Но, как человек житейски мудрый, Дарья Петровна понимала, что это не просто так называемая связь, а, по-видимому, действительно брак, пусть и гражданский. Знала она о долговременности этого союза (уже десять лет!). А может, шевелилось иногда в душе чувство вины перед подрастающим внуком, ни в чем не повинным и так черство ею отвергнутым...
Сыграло роль и то, что революция заставила на многое взглянуть иными глазами. Рушились старые устои, а вместе с ними подрезались корни сословных, профессиональных, национальных предрассудков.
Когда дядя Ваня занервничал, затосковал, бабушка встревожилась. Когда его угнетенное состояние затянулось, сопровождаясь тяжелыми бессонницами, она ринулась на помощь. Дарья Петровна не сомневалась, что причина всему — одиночество.
Я бы сказала, бабушка проявила душевное благородство. Ей и в голову не пришло предлагать сыну невесту по своему выбору, затевать какие-либо смотрины. Впрочем, заранее со стопроцентной уверенностью можно было бы предсказать, что подобная затея обречена на позорный провал. Иван Карпович не потерпел бы комедии сватовства.
Бабушка обратила свои мысли к Лии.
— Оля, — сказала она мне, — давай напишем в Москву.
Дарья Петровна хорошо читала, но писала медленно, и с орфографией у нее были нелады, поэтому нечастые письма свои к родным или знакомым она всегда диктовала. Раньше — Насте, а теперь — мне.
И это особо важное, ответственное письмо писала под ее диктовку я.
Но вот чего не могу понять: причуд памяти!
Отлично помню новенькое перышко бронзового цвета, которое я специально вставила в ручку. Помню матовую почтовую бумагу и конверт на тонкой сиреневой подкладке, пахнущие тети Настиными духами; бабушка и взяла их из ее письменного стола. Помню еще множество всяких внешних подробностей. А самое главное — содержание письма — словно рухнуло в какой-то провал.
Всплывают отдельные фразы... То как вопль отчаяния: «Он гибнет... его надо спасать» (очевидно, материнская тревога превратилась
