в страх). То фанатичное, как заклятие: «Вы — его судьба!» И лишь последняя, совсем простая, теперь думаю — единственно нужная: «Приезжайте, будем жить одной семьей».
Перед тем как взяться за письмо, бабушка все вспоминала Лию-подростка и рассказывала мне, какая она была славная, чуткая, отзывчивая. Видимо, Дарья Петровна старалась оживить в своем сознании все привлекательные черты Лии в ее бытность Настиной подругой и предать забвению свое недоброжелательство к ней, ставшей подругой Вани.
Бабушка была совершенно искренней, она хотела надеяться, что найдет общий язык с «богом данной» невесткой, поверить в возможность сосуществования.
Письмо было послано без ведома Ивана Карповича.
Естественно, что такой набатный материнский зов поднял и бурю тревог, всколыхнул и рой надежд в душе истомившейся от вечных ожиданий женщины. Ведь что ни говори о постоянстве чувств, а жизнь врозь, вероятно, все же порождала «отвычку» и с той и с другой стороны. И, может быть, этот последний, особенно длительный, период разлуки уже поставил отношения Лии и Ивана Карповича на грань кризиса.
Я не знаю этого наверняка, лишь делаю предположение. Иначе зачем бы понадобилось вмешательство матери? Они уж как-нибудь сами бы договорились.
А тут, как раз в то время, когда многие препятствия отпали, они словно бы растерялись, замешкались. Оба мучились и выжидали, не торопясь покончить с состоянием неопределенности, не отваживаясь сказать решительно «да» или «нет».
Мать сказала за них.
В тот год, как и в два последующих, я жила в селе с родителями и в Воронеж приезжала только «на сессии» в свою школу второй ступени. И, естественно, не могла быть очевидцем всех событий, происходивших в доме бабушки.
В один из приездов я познакомилась с Лией и Волей. С интересом наблюдала взаимоотношения братьев. Пятнадцатилетний Саша уже стал для девятилетнего Воли авторитетом. К Саше он шел с любым «почему».
И Саша беседовал с мальчиком без взрослой снисходительности, как с равным. Это мне понравилось. Ведь перед нами-то Саша как раз не прочь был иногда продемонстрировать свое превосходство. Например, эрудицию, без особых трудов позаимствованную у отца.
В следующий приезд, через несколько месяцев, нельзя было не заметить пополневшую фигуру Лии.
А потом родилась Валя.
Дядю Ваню в роли семьянина мне тогда не довелось видеть. Верю, что были и теплота, и нежность. Написала же мне недавно Лия Тимофеевна, что она помнит совсем-совсем счастливое лицо Ивана Карповича и что после рождения дочери он сказал: «Ты теперь дорога мне втройне». И вместе с тем незаметно, неотвратимо что-то в них обоих шло на убыль.
Вольно или невольно этому способствовала Дарья Петровна.
Тогда мне казалось, что во всем повинен дом. Я даже не называла его мысленно иначе, как «проклятый дом». Я считала, что он пожрал бабушкину душу, оставил в ней только собственнические импульсы. Вспоминала, что нередко свое отношение к окружающим Дарья Петровна ставила в прямую зависимость от того, содействует ли человек благоденствию дома, сочувствует ли ее домовладельческим заботам. Люди, не разделяющие этих самых главных ее интересов, были ей органически чужды, как слепые или глухие. А уж тот, кто способен был нанести дому хотя бы царапину, падал в ее глазах так низко, что вряд ли мог рассчитывать подняться.
В первую очередь это, конечно, относилось к квартирантам.
Не знаю, как бабушка допустила, что в одном из полуподвалов жила и стирала прачка Пелагея, Манькина мать. Разве что с нею связывали бабушку какие-то стародавние отношения, когда была она еще не Дарьей Петровной, а Дарьюшкой и сама стояла у корыта.
Понятно, никакой интимности между ними не было, никаким воспоминаниям они никогда не предавались. Манькина мать свято чтила дистанцию. И строжайшим образом соблюдала санитарные правила.
Полуподвал был выкрашен масляной краской. Я ни разу не видела, чтобы в нем была повешена для просушки хотя бы одна тряпица. Все белье Пелагея зимой и летом таскала по скрипучей лестнице на чердак.
Из всех напастей, которые могли угрожать дому, бабушка больше всего боялась сырости. А сырость, по ее убеждению, разводили дети, особенно младенцы. Поэтому за квартирой, где появлялся новорожденный, она вела неусыпный надзор. Заметив лужицу на полу, делала родителям виновного строгое внушение. После жаловалась нам и ворчала: «Сгноят дом, сгноят дом».
В квартире самой Дарьи Петровны маленьких детей не было уже пятнадцать лет. И вот появилась Валя, а с ней пеленки, пеленки, пеленки. Сушить их на чердаке или во дворе было теперь рискованно — могли украсть. Время-то наступило трудное, смутное: надвигалась разруха, какой-то подозрительный люд шлялся по базарам, забредал во дворы.
Пеленки оккупировали квартиру. Они реяли в комнате, где жил Иван Карпович с семьей, и в столовой, и на кухне. Простираны они были неважно — не хватало мыла, сохли медленно — уже плохо было с топкой. У бабушки прямо с утра при первом взгляде на них портилось настроение.
«Сгноят дом...» — эти слова не были произнесены, но мне чудилось, они шевелятся на бабушкиных губах.
Дяде Ване на дом было в высшей степени наплевать. Но пеленки досаждали и ему.
Только Саша с Волей могли затеять беспечную игру, в которой растянутые по комнате веревки становились снастями, а развешанные на них большие и малые лоскуты — парусами рыбацких шаланд. А если когда и хлестнет влажный подгузник по лицу, все было вполне закономерно — это задувает норд-ост или зюйд-вест.
Понятно, Лию мальчишечьи забавы не могли развлечь. Она была подавлена. Мне казалось, она была готова сушить эти злополучные пеленки где угодно, хоть в собственной пазухе, лишь бы не на глазах у Дарьи Петровны.
Мне было жалко Лию и Валю, хотелось сделать для них что-то хорошее.
В тот год из-за недостатка промышленных товаров многим пришлось примитивную обувь для себя изготовлять своими руками. Воронежские модницы щеголяли в парусиновых, выбеленных зубным порошком туфлях на высоком каблуке и... веревочной подошве. Тряпочные тапки моего производства носили все мои братья, сестры и даже родители.
Как-то, приехав в Воронеж, я поставила Лии на ладонь крохотные фланелевые пинетки, красные, с золотым кантом из подкладочного шелка и синими не то зелеными помпонами. Лия снисходительно полюбовалась пестрой вещицей и возвратила ее мне.
Я снова протянула ей пинетки:
— Это вам... Вале, к дню рождения.
— Вале?! Это Вале подарок?!
В ее взгляде полыхнула исступленная благодарность. Сила этого чувства была настолько несоразмерной с моим маленьким знаком внимания, что у меня спазма сжала горло.
Совершенно точно знаю: именно в эту минуту Лия и ее дети стали мне на всю жизнь
