И хочется заорать дурным голосом от этой дикости, убежать, куда глаза глядят, в озлоблении. Должно быть, это и есть главный итог воспитания воина – озлобление и чёткое его применение к врагу. Но нет врага. Есть лишь вероятный противник, и при всей чёткости отдаваемых команд, резких, грубых – полная неясность, но надо быть готовым встать по тревоге, пойти и убить. Однако прежде ты должен убить что-то важное в себе. И только после сможешь совершить это действие над другими. Теми, кого без тебя обозначили и записали во враги, и никто не спрашивает твоего согласия: принял присягу – иди, выполняй, рассуждать будешь потом.
Бессильно прикрывал он глаза, чтобы это мельтешение не видеть, и тотчас же клонило в сон, коротко, примиряя с окружающим миром, словно опытный, универсальный лекарь. Внутри же – застывшая глыба долгого ожидания конца этой круговерти, и будущее парадоксально трансформировалось, смещалось в сознании, вместо того чтобы приближаться, как у всех нормальных людей за забором части.
Утром перевёртыши возвращались, и всё повторялось снова.
* * *
– Срочная служба. Как она тяготила, а сейчас кажется, всё дальнейшее – ошибки. И так глупо расстроилась встреча с Надей, словно кто-то специально подстроил, чтобы её не было…
Он не выдержал, написал ей тогда, ответил на её письмо, указал примерный день переезда из учёбки в линейную часть и что на пересадку будет у них неполный час. А в уме прикидывал, успеет ли он в общагу, чтобы потом вернуться на вокзал. Если подхватить такси и скоренько…
Как он соскучился по женской ласке!
Спрыгнул с подножки, отпросился у лейтенанта, кинул в кучу рюкзак со скаткой шинели, помчался в подземный переход, на площадь, к часам, что-то напутал, понял, какой огромный город, он оглушил его своим шумом, движением после замкнутой армейской реальности, словно Вениамин долго жил в лесу, на далёкой заимке и в одну секунду, по неведомому волшебству, оказался в самом центре этого громкого человеческого прибоя.
За полгода многое вокруг странно изменилось. Он так давно не был здесь.
Дома, улицы, убегающие от вокзала, стали большими, незнакомыми. Что-то ремонтировали, что-то построили, открыли магазины в переходах. Он метался, будто никогда и не был в этом городе, где проучился три года. Вернулся на перрон, снова полетел по ступенькам в подземный переход, засомневался – и вдруг, как из-под земли, выпрыгнул перед ним дед, похожий на гнома, с жёлтыми лукавыми глазами пройдохи, отправил его совсем в другую сторону.
Он бегал, задыхаясь, предчувствуя неудачу. Время шло. Надю он увидел из окна уходящего поезда, в ослепительном майском закате. Она появилась в последнее мгновение на перроне.
Он вдруг отметил, как она беззащитна и какие у неё тонкие ноги в этой юбке колоколом.
Кинулся в тамбур, махал рукой, жадно отыскивая глазами её фигурку, стараясь запомнить сейчас всю её.
И защемило сердце от собственной глупости, неправоты, утраты и никчёмных мыслей, самокопания, когда надо было держать её обеими руками, и любить, и лелеять…
Не отпускать!
– Господи, ну почему я так поздно это понял! – в отчаянье спросил он себя.
Несколько безответных писем.
Но он ещё надеялся.
И вдруг – «она здесь больше не живёт, не пишите на этот адрес». Незнакомый почерк.
Его отгонит от двери суровая проводница, не разрешит стоять у открытой двери – запрещено!
Мрак за окном, дребезжит ложка в пустом стакане. Звонит по нему – колокольчик разлуки.
Из давнего небытия возник сейчас этот звук.
…Тонко, неизбежно, трагично и неотвратимо, как начинающийся слом, возникший сначала в глубине, неведомая сила, рвущаяся на поверхность. Звук алмазного резца. Он скользнул едва приметно. Лёгкий, гибельный вскрик стекла и хруст излома внутри звука, и стекло осыпается беззвучно.
Едва уловимый, но глубоко и так близко, в серединке сердечной мышцы.
Последнее и невозвратное приблизилось высокой нотой победной комариной песни. И тотчас унеслось, отдаляясь, так же мгновенно, предощущением грядущих неприятностей. Следом пришла невероятная лёгкость, какой давно не было, и отступила давящая, во всю грудь, боль. Сначала слабо, но разрастаясь – всё уверенней.
А он уже опасно сбегал по склону, не умея остановиться, слабея, задыхаясь от высоты, необъятного простора впереди и в вышине, там, где была недавно радуга, заваливаясь куда-то вниз по высокой траве изумрудно-зелёной горы.
– Так вот оно как?! – подумал коротко. – Закруглилось и встретилось – по дуге. Хвост въехал в пасть… оконцовка. А как же Надя? – спросил стройный паренёк Вениамин, так и не разгадавший главной тайны.
Он сполз со скамейки, захрипел, исторгая изо рта белёсую пену, забился коротко в конвульсиях.
Упал нелепо на бок, слабея, выронил никчёмный букет.
* * *
Чёрный, блестящий пакет.
Сержант полиции, моложавый, лицо озабоченное.
Ветер сдёрнул казённый саван.
Мужчина рядом со скамейкой. Кепочка слегка съехала набок. Лысина блестит. Нога неестественно подогнута. Будто подпрыгнул высоко, взмахнул руками, чтобы взмыть, улететь подальше. Забыл на миг о притяжении, а оно его безжалостно сдёрнуло вниз, и он рухнул неожиданно.
В белом помятом костюме, в пыль детской площадки.
Мимо прошмыгнули два пацана.
– Ты глянь, глянь, трупный мешок сдуло! – показал рукой тот, что повыше.
И слово было страшным – от невосполнимой простоты.
Сержант никак не мог справиться с упрямым мешком, наклонялся, пытаясь пристроить его, понадёжней закрыть тело от посторонних глаз, но тот снова и снова наполнялся лёгким ветерком, как купол большого парашюта, норовил улететь.
Папочка, скользкая, тоненькая, мешала сержанту, он подтискивал её беспрестанно под мышку кителя, а она соскальзывала, не слушалась.
Люди оборачивались тревожно, испуганно вскрикнула какая-то женщина у дверей магазина.
– Куда теперь этот веник? – подумал досадливо полицейский.
Положил букет на лавочку.
