Верёвочка
Семён Маркович Соколовский проснулся чуть раньше удара рельсы, сунул босые ноги в валенки, накинул на плечи телогрейку, оторвал от листа газеты четверть с двумя чёрными рамками некрологов и, уже по пути захватив шапку, выбежал из барака. Шаркая валенками по утоптанному снегу, он бегом направился к уборной.
Уборная была большая и длинная, сбитая из необрезных досок и побелена известью.
Она стояла метров за пятьдесят от барака и продувалась со всех сторон. От утреннего холодного ветра постройка гудела и скрипела. А её настил от хождения полусонных зэков угрожающе потрескивал. Находиться в ней больше требуемого организмом времени не было никакой физической возможности.
Покинув уборную, Семён Маркович также бегом вернулся в барак, умылся под краном в холодном умывальнике, побрился механической бритвой, и отправился вместе с бригадой в столовую.
Из тридцати членов бригады на завтрак пришло только одиннадцать человек, и пришедшие могли вдоволь поесть негустой перловой каши и запить её горячим кофейным напитком.
Соколовский прихватил свой хлеб, взял пайку дремавшего ещё соседа, ссыпав с хлебушка сахарок в кулёчек, и поспешил в барак готовиться к разводу.
Свой хлеб он положил на нижнюю полку в тумбочку, накрыв специальной тряпочкой.
На работе у него складывался неплохой приварок, поэтому всю пайку можно было оставить до вечера.
Зона была рабочая, давно уже не голодала, а потому хлебушек не игрался и не воровался.
Из своих пяти лет Семён Маркович досиживал последний месяц двушки, работал дневальным в конторе лесозавода и, по лагерным меркам, был неплохо устроен.
Он и сам был доволен своим положением, поэтому каждый вечер просил бога, в которого никогда не верил, о том, чтобы в его жизни ничего не менялось, потому что уже летом подходила ему половинка и, при нынешнем раскладе вещей, светило ему досрочное освобождение. Он обоснованно надеялся оставить хозяину своих пару лет, как говорили местные остроумцы.
Дома его ждала жена, дети и внуки. Имелась веская надежда, что начальство снова примет его на овощную базу доработать пару лет до пенсии.
Об этих приятных душе предметах и размышлял Семён Маркович, натягивая телогрейку, на весь свой, скопившийся за два года гардероб, когда, вдруг, его рука, опущенная в правый карман телогрейки, замерла.
По спине прошла горячая волна, и остановилась где-то под левой лопаткой, в горле слегка запершило, почувствовался металлический привкус, а тело само собой опустилось на койку. Умом ещё ничего не было осознано, а весь организм уже почувствовал беду.
В кармане не было верёвочки, которой Соколовский затягивал на поясе телогрейку, прежде, чем натянуть поверх неё ватный бушлат.
Кому-то, конечно, такое событие может показаться настолько пустяшной и низкой ерундой, что и мысль на этом задерживать неприлично, а не то чтобы переживать или привлекать чужое внимание. Но так может думать только глупый дурак, который и зимы-то боится только потому, что не успел купить жене обещанного модного зимнего пальто.
Такому поверхностному человечку и в голову не придёт представить себя в колонне, окруженной автоматчиками и собаками. А уж, о том чтобы ежедневно ходить в такой колонне в течение многих лет, по три-четыре часа, при сорокаградусном морозе с ветерком, ему и присниться никогда не может.
Такие в лагере и найти себя не могут, и погибают первыми.
Для Семёна же Марковича и его попутчиков по дороге на промзону прогноз погоды зимой был самой главной новостью в мире. Уж во всяком случае, много важнее, чем чехословацкие события или урожай в нечернозёмной зоне.
Итак, обнаружив пропажу весьма ответственной части своего гардероба, Соколовский осмотрел все места, где верёвочка могла оброниться, а не найдя её, стал лихорадочно соображать, где бы что-нибудь подходящее найти, чтобы успеть подпоясаться до развода.
Ни у кого рядом свободной верёвочки не было, и он пошёл к бригадному шнырю, венгру по фамилии Ач.
Ач был человеком вздорным и наглым. Бригадир часто давал ему в зубы, но Ачу всё было, как с гуся вода и, вот уже почти год, он неплохо шнырил в бараке, устраивая и бригадира и бригаду. А шнырить в рабочей бригаде дело нешуточное, и не каждому под силу. Унеси-ка, попробуй, для начала, тридцать пар мокрых валенок одной ходкой в сушилку, да ещё пристрой их поближе к печке так, чтобы утром не побили тебя этими валенками.
Семёну Марковичу очень не хотелось обращаться к хамовитому Ачу, от которого он всегда ожидал какой-нибудь издевательской подлянки, но времени не было, а обстоятельства складывались чрезвычайные – рельса уже прозвучала давно, и бригада продвигалась к выходу.
То ли у Ача было хорошее настроение, то ли вид у Семёна Марковича был совсем унылый, но шнырь не глумился, как обычно, а протянул кусок голого толстого алюминиевого провода:
– На, подвяжись пока, а там придумаем что-нибудь, – он больно хлопнул ладонью Семёна Марковича по плечу и добавил весело:
– Не бзди, еврей, будь веселей! Найду я твою верёвочку.
После, уже по дороге, Семён Маркович вспоминал – сказал Ач «твою верёвочку» или «тебе верёвочку». Потому что это было очень даже не одно и то же.
Не надо быть слишком опытным зэком, чтобы понимать, что верёвочка верёвочке рознь. Шёлковая, или там вискозная, или, не дай бог, какая-нибудь батистовая за день развязываться или ослабляться будет раз за разом. А попробуй-ка поперевязывай узелок потуже голыми руками при тридцати пяти с ветром.
Скрученная же из простыни или нижнего белья, к примеру, так может и вовсе не развязаться в самый необходимый организму момент.
Ещё очень жалко было именно эту верёвочку потому, что хранил её Семён Маркович от самого следственного изолятора.
Верёвочку эту в следственной камере молодые жулики сплели из распущенного хлопчатобумажного коричневого носка, да так споро и умело, что Семён Маркович только диву давался.
Сам он к умелостям всяким был не приспособлен, и такую верёвочку ему не сделать было ни за что. А пацаны, шутя да поругиваясь, сплели это чудо за полчаса, и потом этой верёвочкой забрасывали «коня» через решётку окна в соседнюю камеру, на высунутый веник.
А когда понадобилась верёвочка подлинней, уже для более далёкой камеры, эту за ненадобностью, Митька Рябой отдал Семёну Марковичу со словами:
– Пользуйся, дед, на здоровье, да помни мою доброту.
Семён Маркович сначала этой верёвочкой завязывал свой мешок с вещами, и только потом, на севере, когда увидел, как зэки экипируются зимой на утренний развод, начал использовать веревочку по новому назначению, и она его за две северные лютые зимы, ни разу не подвела. Верёвочка туго перетягивала талию, а завязывалась и развязывалась легко и просто, как шнурки от детских ботинок. Кроме того она была очень пластичной и ужимистой, и не мешала, когда Семён Маркович нагибался или садился.
