Сегодня благодаря героям книги «История одной большой любви, или Бобруйск forever» у нас появилась уникальная возможность приоткрыть таинственную завесу и оказаться в самой сердцевине страстей, переживаемых жителями этого, как бы помягче сказать, непростого города. Недаром автор книги Борис Шапиро-Тулин однажды с иронией заметил, что, согласно версии местных обывателей, люди произошли от Адама и Евы с одной существенной поправкой: вначале от этой парочки произошли исключительно будущие жители Бобруйска, а потом уже все остальное население Земли. Может быть, поэтому каждый вновь появившийся на свет бобруйчанин твердо убежден, что большинство мировых знаменитостей каким-то мистическим образом прямо или косвенно связаны с его родным городом.
Не знаю, как насчет всех знаменитостей, но замечательный писатель Шолом-Алейхем точно побывал в Бобруйске, где основательно испачкал обувь, пробираясь через легендарное болото на центральной улице, зато, по его словам, обрел место в загробном мире, которое обещала ему одна юная почитательница в знак благодарности за то, что без билета он провел ее на свой литературный вечер.
Заманчиво предположить, что, побродив по бобруйским закоулкам и насмотревшись на колоритные картинки местной жизни, именно здесь Шолом-Алейхем произнес свою крылатую фразу: «Каждый человек может быть писателем, тем более еврейским. Бери перо и пиши!»
Борис Шапиро-Тулин последовал совету своего великого предшественника – взял перо и написал. Написал, мастерски воссоздав атмосферу неиссякаемого «исторического оптимизма», царящего в городе, который кратко можно определить как «смех сквозь слезы».
Уверен, что читателя, открывшего книгу «История одной большой любви, или Бобруйск forever», ждет увлекательное погружение в то не так уж далеко отстающее от нас прошлое, куда погрузиться без точно выверенной авторской навигации было бы непростительной ошибкой.
Вместо предисловия
Бобруйск – это не только ставни, заборы, столбы, антенны на крышах, асфальт и булыжник, не только заводские корпуса и чадящие автомобили, не только клекот голубей, гудки паровозов, нежные слова и проклятия, музыка из окон ресторана и тишина по утрам в воскресенье. Нет, не только.
Бобруйск – это больше, чем сгрудившиеся дома, облезшие обои, затемненные спальни, тикающие часы и хлопанье выстиранного белья на ветру. Бобруйск – это еще и заросли жасмина по берегам Березины, это весенние яблони и поздние цветы в палисадниках, это луга, обласканные ветром, и таинственное безмолвие в заповедной дубовой роще.
А еще Бобруйск – это безумные соловьи, оглушающие своими трелями два кладбища по обеим сторонам автомобильной дороги. Два кладбища – православное с крестами и красными звездами на обелисках и иудейское с каменными надгробиями и точно такими же звездами и обелисками. А безумные соловьи весенними ночами, усевшись на кладбищенских кустах, путают жизнь со смертью и выплескивают коленца мелодий, в которых живые просят покоя и забвения, а мертвые требуют покаяния и мести.
Бобруйск – это портные, сапожники, кровельщики, работяги в промасленных робах, музыканты с тонкими пальцами, торговки, подслеповатые старики, художники в мастерских, загнанных в подвалы, и, конечно, женщины. Женщины с потрясающей походкой, с загорелыми руками, с вызовом в глазах. Ах, эти женщины! Луна, повисшая над городом, дурманит их своим светом, делает влажными их губы, распускает волосы, открывает ноги, обольщает и обещает. И женщины, переполненные лунной нежностью, щедро дарят ее, дарят без остатка, дарят, растворяя в ней наше одиночество и наши страхи.
Бобруйск – это наша надежда вернуться. Вернуться туда, где нас одурманил этот город своими звуками и запахами. Где река Березина обволокла своими утренними туманами, своей тоской, своей неизбывной тягой в неведомое. И мы, поддавшись этой тоске и этой тяге, рванулись вперед, чтобы уйти, уехать, улететь, разбрестись по городам и странам, а потом вернуться в смиренном покаянии к этой реке, к ее отмелям и берегам, заросшим осокой и камышами. Вернуться к нашему городу, затеряться меж его домов и домишек, меж ночных фонарей и утренних голосов. Раствориться среди мерцания его окон и магазинных витрин, среди слез и любовных вскриков, среди запахов сирени, наплывающих с окраин, и среди запаха дыма, столбами поднимающегося из печных труб, и, конечно, среди его осени, среди запаха влажной земли и пожухлых листьев.
Бобруйск – это строгость прямых улиц, уходящих в бесконечность.
Бобруйск – это родина, это земля под ногами, это небо над головой.
Бобруйск – это вечное возвращение.
Подобно Иерусалиму небесному, который является копией Иерусалима земного, да, подобно ему, существует где-то в глубинах вселенной небесный Бобруйск – точная копия города, который мы когда-то знали и в который однажды вернемся. А перед входом в этот небесный город, перед самым входом в него, перед входом, украшенным затейливым орнаментом, кто-то любовно поместил указатель: сверху его белой краской на синем фоне выведено – БОБРУЙСК НАВСЕГДА, а чуть пониже – синей краской на белом фоне – BOBRUISK FOREVER.
Фортепьяно
Музыкальная школа в городе Бобруйске это вам не просто так. Более того, это совсем не просто так. И даже совсем, совсем. Музыкальная школа в Бобруйске – это туннель во времени и пространстве. Ты входишь в нее с облупившегося цементного крыльца, тянешь на себя тяжелую дубовую дверь с косо привинченной ручкой, а выходишь прямо на сцену нью-йоркского Карнеги-холла, парижской «Олимпии» или на худой конец Берлинской филармонии. И это невзирая на облупленное крыльцо и криво привинченную ручку. Какая разница, как ее привинтили, если на выходе у тебя беснующиеся от оваций залы, эвересты букетов и фотографии на обложках самых престижных журналов. За тобой гоняются корреспонденты мировых изданий, умоляют об интервью, а ты, развалившись в кресле с бокалом сухого мартини, говоришь, что всем лучшим в тебе ты обязан скромной музыкальной школе в городе Бобруйске. «Where is the Bobruisk?» – переглядываются озадаченные акулы пера. И ты, обидевшись, хочешь ответить как в детстве: «Где-где, в Караганде». Но это будет неправда – в Караганде нет Бобруйска. Бобруйск там, где ты его оставил, на берегу реки Березины, около заповедной дубовой рощи и на расстоянии нескольких десятков лет между тобой теперешним, купающимся в славе, и тем робким мальчиком на цементном крыльце, стоящим перед тяжелой входной дверью, которую надо было тянуть со всей силы, потому что тугая пружина, прикрепленная по другую ее сторону, отчаянно сопротивлялась, не желая впускать тебя в скрытое за ней будущее.
