— Может, взять тебя в рабыни?
— Идет.
— Тебе повезло, что мамы нет. Видела бы она тебя сейчас!
— Точно.
— С тобой несложно быть любимым ребенком: ты то в тюрьму попадешь, то с работы вылетишь, — замечает он.
Тодд отвозит меня домой относительно молча. Только спрашивает, каково оно в тюрьме, проявляя необычный интерес к мелочам вроде общественного туалета.
— Тодд, это злорадство?
— Возможно, — соглашается он.
Добравшись до квартиры, я обнаруживаю, что Хозяин Боб сдержал слово и поменял замки. Мой ключ больше не подходит. Я прошу Тодда подождать меня.
— Что еще случилось? — ноет Тодд.
* * *
Звоню в квартиру Хозяина Боба, но он не отзывается, хотя наверняка дома — слышно его хриплое дыхание.
Наконец, когда я уже десять минут колочу в дверь и выстукиваю фразы азбукой Морзе, он кричит:
— УХОДИТЬ. НЕ ГОВОГИТЬ.
— Боб, открой и поговори со мной, как мужчина!
Не знаю, зачем мне понадобилось добавить «как мужчина»: вообще-то Боба в его задрипанном розовом халате мужчиной не назовешь. Так или иначе, в руке у меня повестка, а там написано, что еще сутки мне есть где голову приклонить.
— Тогда хотя бы открой замок и дай забрать вещи, — требую я.
Боб на минуту задумывается.
— НЕТ! — выкрикивает он.
Я со злости пинаю его дверь, но потом вспоминаю об окне спальни — и уже через несколько минут карабкаюсь по пожарной лестнице, как Рон, в надежде проникнуть в собственную квартиру. Окно открывается, и я пробираюсь внутрь. Музы и гости исчезли бесследно. Повсюду разбросаны пустые банки из-под пива, стоит характерный запах студенческого клуба, но я стараюсь не думать об ущербе. Я бегу в свою комнату и заталкиваю одежду в сумку, прихватив из-под матраса личное дело Майка.
— Тебя выселили? — восклицает Тодд, увидев, как я спускаюсь со своим вещмешком. — Невероятно.
— Можно пожить у тебя? — с надеждой спрашиваю я.
Тодд усмехается:
— Как хочешь, конечно, но ко мне переехала моя девчонка.
— Дина? Ты пустил к себе Дину?
— Мы дошли до этой стадии, — отвечает он.
— Тодд, — ошарашенно говорю я, — ты никогда не доходишь до этой стадии.
— Ну что сказать? Даже я не застрахован от любви.
— Но это же серьезная веха в твоей жизни, Тодд. Я тобой горжусь.
— А, прекрати, — вздыхает Тодд, но улыбается. — Во всяком случае, будет лучше, если ты вернешься к папе.
— Прекрасно. Только сначала отвези меня кое-куда.
Тодд тормозит перед писчебумажным магазинчиком «Кинко» возле папиного дома и ставит машину на стоянку. Он предполагает, что я иду ксерокопировать свое резюме.
— Удивительно, что ты решила заняться этим сейчас. Удивительно, но я рад.
— Я на пятнадцать минут.
Темнеет, поднимается ветер. В «Кинко» пахнет тонером для ксерокса. В углу за компьютерами школьники с темными кругами под глазами. Я все-таки решила поквитаться с Майком. Сделаю две копии его личного дела и отправлю одну невесте, другую на телеканал CNBC.
Выбираю автомат, вставляю карточку и начинаю делать копии. Выходит только один листок: затор бумаги.
Смотрю через плечо на продавца за прилавком, который заигрывает с тощей как жердь особой в спортивных красно-полосатых штанах. Она пытается выяснить, сколько стоят тетради на пружинке, а он пытается заглянуть ей за вырез футболки.
Подхожу к следующему свободному ксероксу и делаю вторую попытку.
Машина выплевывает черный лист бумаги. Совершенно черный. Когда я к нему притрагиваюсь, на руках остается тонер. Порошок сыплется с моих пальцев на носок ботинка.
Поднимаю глаза, но продавец еще занят. Других свободных ксероксов нет.
Может, это знак?
Встаю в очередь за девицей в полосатых штанах. Она не может решить, какой переплет ей нужен для курсовой — синий или красный? Продавец не может решить, на какой груди сосредоточиться — левой или правой?
Я смотрю на папку, которую держу в руках. Майк заслуживает не только этого, но гораздо большего. Он заслуживает того, чтобы потерять работу, невесту и свой новый сияющий серебряный «порше». Если бы справедливость существовала, эти документы напечатали бы на целом развороте в «Чикаго трибюн» и в «Чикаго сан-таймс», а на доске объявлений у стадиона «Ригли Филд» вывесили бы подробный список всех его прегрешений.
Он заслуживает этого и много большего. Он заслуживает страданий.
Но его страдания не вернут мне работу. Не сотрут отрицательные числа на моих кредитных карточках, не возместят долг по арендной плате и не сохранят за мной квартиру, теперь уже наверняка потерянную безвозвратно. Они не восполнят недостатков моего резюме и не помогут мне забыть ночь, проведенную в камере.
Нет. Это ничего не исправит.
Я разворачиваюсь и направляюсь к двери. Попутно выбрасываю личное дело Майка в урну и иду дальше. Не знаю, стало ли мне легче, но не сомневаюсь, что поступила правильно.
— Быстро ты, — замечает Тодд, когда я сажусь в машину.
— Слишком длинная очередь. В другой раз.
Дом моих родителей — то есть безупречный дом моей матери — напоминает меня саму наутро после попойки. Всклокоченный и грязный. Повсюду раскиданы старые газеты; мусорные ведра забиты до краев; на полу в кухне валяются вверх дном две пустые картонные коробки из-под пиццы; посуда составлена в раковину; журналы в беспорядке разбросаны по всей гостиной. Я не видела в нашем доме такого хаоса с тех пор, когда сама жила здесь на последнем курсе института.
Три дня без мамы — и папа все запустил.
Переступая порог, я жду, что папа начнет кричать, но он только выпрямляется в своем кресле, трет глаза и спрашивает:
— Все нормально? — Папа небрит, волосы торчат во все стороны. Похоже, он уже несколько дней не двигался с места. Он не обвиняет меня в наркомании, не произносит речей на тему «Джейн — позор всей семьи». Похоже, он устал и впервые не знает, что делать.
Папа никак не реагирует, когда я сообщаю, что переезжаю обратно домой. Просто кивает и просит поменьше шуметь, чтобы он не пропустил мамин звонок. Неужели мои родители расходятся? Все кажется ненастоящим, будто я смотрю детский фильм после школы, только знаю, что счастливого конца у фильма не будет.
* * *
Мама сохранила мою комнату точно такой же, какой я оставила ее в восемнадцать лет. На стенах — мои старые постеры, словно мир застыл на 1988 году. Я не удивилась бы, если, заглянув под кровать, нашла бы там пузырьки с черным лаком для ногтей, готические ажурные чулки или тяжелые армейские ботинки. Я была мрачным подростком. Ничего странного, что и взрослый из меня получился тоже мрачный. В моей комнате нет никаких красок. Даже стеганое одеяло черное.
