облачаться в теплые одежды, сшитые умницей Каныкей для киргизских воинов. Однако Сыргак сделал все это, ибо так сделал Алмамбет. Вынув из чехла неприглядный серый круглый камешек, Алмамбет произнес заклинание:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Началом Великим
Заклинаю тебя!
Огнем светлоликим
Заклинаю тебя!
Водою свободной
Заклинаю тебя!
Овцой Первородной
Заклинаю тебя!
Этот мир сведи с ума,
Пусть сейчас придет зима!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Подул сразу ветер, посыпал снег. Даже в пещере, даже в теплых одеждах у разведчиков закоченели губы и зуб не попадал на зуб.
Великанша пришла в ужас. Ее тело, одетое легким шелком, покрылось ледяной коркой толщиной в четыре пальца, и шелк вмерз в этот лед. Ее конь упал бездыханный, и сосульки застывшей пены сломались, ударившись о твердый лед, одевший землю. Вслед за конем упала великанша. Алмамбет ударил ее ножнами сабли. Послышался такой звон, будто железо коснулось льда. Алмамбет, дыша на свои руки, чтобы согреть их, произнес заклинание. Снег исчез, ветер затих, лед, шумно ломаясь, превратился в воду. Только обледеневшее тело великанши не растаяло, крепкое, как камень, и доселе существует то место, где лежит она, головой к курганной пещере, посреди ровного, как лезвие, степного пути.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Сейнек и Кукук
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дождями сменяется снег.
Весна расцветает вокруг.
«Кукук!» — выкликает Сейнек.
«Я здесь!» — отвечает Кукук.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Семь и еще семь раз угасало солнце с того дня, как великанша Канышай превратилась в каменную бабу. На пятнадцатые сутки быстрой езды полухан из дома Чингиза и его дружинник, громко приветствуемые стражей, вступили во Внешний Город. Сыргак без всякого трепета услышал, как за его спиной захлопнулись городские ворота. После испытания волшебной силы камня он уверовал в каждое слово Алмамбета и убил бы всякого, кто стал бы сомневаться в честном могуществе китайского исполина. Не усомнился он в Алмамбете и тогда, когда оказался единственным киргизом в этом огромном чужом городе, кишащем праздничной толпой. Но пошла его голова кругом от всего виденного за последние семь дней пути по срединной земле Китая. Долину, которой они ехали, воистину можно было назвать райской. Яблоки валялись, как сор. Листва курчавилась, как шкурка каракуля. Стволы чинар тянулись вдоль песчаных холмов. А какие существа сбегались к водопою! Корсаки, медведи, куланы, олени, козероги, даже выдры и тигры. Орехи падали с деревьев, наполняя собой речные поймы. Поспев, плавились фисташки, сами собой превращаясь в масло, в то время как абрикосы, созрев, сами превращались в мед. Соловьи так весело щелкали в густых листьях, что поневоле становилось легко на душе. Воистину райской обителью был этот Китай!
Внешний Город совсем ошеломил юного киргизского богатыря. «Стало быть, — думал он, — в Китае столько людей, что земля тесна для их домов и строят они дома в несколько ярусов, чтобы кое-как уместиться на земле!»
Всадники достигли ворот Внутреннего Города, и тут вся эта знать, все эти калдаи в шелковых халатах расступились перед Алмамбетом, крича:
— Дорогу полухану, прибывшему во дворец, чтобы поздравить Сына Неба с праздником Чаган!
Ворота раскрылись, и Сыргак вслед за Алмамбетом въехал во Внутренний Город. Сыргак остолбенел, увидев эти храмы, пагоды, сады, этих нарядных девиц, блестящих, как зеркала, игравших в свои девичьи игры посреди улицы. Глаза у них были как у серны, зубы — цвета ромашки, уста маленькие, как перстни, и алые, как кровь. Но никогда не заглядывался Сыргак на девичью красоту, ибо душа его была сурова. Не бросил он и сейчас ни единого жадного взгляда на этих китаянок, крохотноногих и прекраснолицых.
Девушки, увидев полухана и его красивого дружинника, прервали игры и обступили знатных гостей. Алмамбет ласково поздравил их с праздником, щедро одаряя мелкими подарками. Он запел песню, девушки ее подхватили, и чужие, невнятные слова заставили Сыргака насторожиться. Трепет одиночества охватил его.
«Не смеются ли они надо мной? — подумал он. — Не говорит ли им Алмамбет: веду, мол, простодушного, ничего не подозревающего киргиза к быстрой гибели?»
Сыргак гнал прочь эти унижающие богатырскую душу подозрения, но мука, поселившись в нем, отразилась тоской в его глазах. Девушки пытались заговорить с этим молчаливым джигитом, но Сыргак не отвечал им, ибо не любил попусту болтать с девушками, да и не знал он ни одного слова по-китайски. Он сжал губы, чтобы не выдать себя каким-нибудь киргизским восклицанием. Тогда дочери калдаев с одной стороны, дочери простых людей — с другой стали бросать в него цветами, хватать поводья его коня. Сыргак размахнулся секирой. Девушки, визжа и бранясь, бросились врассыпную.
А в это время Алмамбет успел шепнуть своему спутнику:
— Мы поедем к моей Бурулче. Она поможет нам разгадать тайну Конурбая.
Эти слова вернули Сыргаку прежнее спокойствие: он понял, что Алмамбет — надежный друг. Вернули они Сыргаку и прежний стыд, и он молча поклялся себе:
«Пусть пропадом пропаду я на этом месте, если еще раз заподозрю моего Алмамбета в дурном деле!»
Между тем девушки разделились на две части: одни окружили коня Алмамбета, глядя с веселой нежностью на красивого полухана, а другие бранили Сыргака, боясь все же близко подойти к его коню, и бранились они так:
— Чванный баран! Неотесанный северянин, не знающий обычаев! Деревенщина!
Дочери знатных сердятся на всех языках одинаково… Оставим их, чтобы вернуться к той, которую мы так давно покинули.
Восемнадцати лет еще не было Бурулче, когда Алмамбет видел ее в последний раз, а теперь ей шел двадцать второй год — время, когда счастливицы давно уже баюкают своих детей в нарядных колыбелях, увешанных бубенчиками. Но Бурулча хранила, как талисман, слово вечной верности, данное Алмамбету. Она завязывала свои волосы в тугой узел и жила, не поднимая взгляда ни на одного из джигитов. Некое сияние стояло между всем миром и ее глазами. Этим сиянием была память о светлом лице Алмамбета.
Зная, что Конурбай, торжественно провозглашенный ханом ханов женихом Бурулчи, противен ей, сыновья сорока ханов из дома Чингиза и владык соседних держав сватались к Внучке Неба, но их притязания пресекались ее гневным отказом. Среди женихов были такие, которые должны были унаследовать власть над могучими странами, однако Эсен не принуждал свою дочь выходить замуж. Так он поступал не потому, что не хотел
