из южной части города через центр, мы взвешиваем все за и против. Насколько рано надо встать, чтобы вовремя добраться на машине? Не лучше ли сесть на шестичасовой автобус у Халльстенс вэг? Почему все вокруг хлюпают носом и сморкаются? Чихают. Кашляют. В 7.30 у меня берут кровь, с восьми до половины второго я сижу в комнате ожидания на хирургии. Подготовка морфином и другими обезболивающими. Я ничего не ела со вчерашнего вечера, все больше мучает голод. Беседую с пластическим хирургом. За последний месяц я набрала вес. Ем столько же, сколько и раньше, стараюсь как можно больше двигаться и все равно отекаю. От кортизона. Из-за гормональной перестройки. И когда захожу к обоим хирургам – пластический хирург, говорят, один из лучших в своем деле, – чувствую себя абсолютно… никчемной. Мне вроде бы даже кажется, что ему противно на меня смотреть? Не доктору Петре, конечно. Ей не противно, она спасает жизни, весной она возьмется за диссертацию, я ею восхищаюсь. Но чисто профессиональный взгляд пластического хирурга… «Раздевайтесь», – говорит он. Я уже под воздействием морфина, с нулевым иммунитетом. Обнаженная, отекшая как никогда. Мертвенно бледная. В больничной рубашке, болтающихся кальсонах, на голове пластиковая шапочка, на ногах бахилы. Расстегиваю пуговицы, снимаю рубашку. «Необязательно снимать полностью, – резко останавливает он меня, – достаточно расстегнуть. Почему все снимают рубашку, вместо того чтобы просто распахнуть ее спереди?!» Боже мой, он правда думает, что я специально для него разделась, чтобы показать себя. Мне ведь никогда раньше не удаляли грудь, я, черт возьми, понятия не имею, как это происходит. Я больная, слабая, сижу тут, демонстрирую тебе свою грудь, а ты измеряешь и оцениваешь. Наверное, в вашей частной клинике делали грудь не одной порнозвезде, мне в этом отношении предложить особенно нечего. И как женщины понимают, что им надо что-то подкорректировать, изменить и подправить? Меня, по крайней мере во взрослом возрасте, всегда устраивала моя грудь, мне нравится, что она выкормила моих детей, не обвисла, ни разу не подводила, с ней было легко и, можно и так сказать, приятно иметь дело. А теперь одну грудь отрежут, а ты не можешь проявить ни капли сочувствия из-за того, что я в стрессе расстегнула и начала стягивать эту страшную рубашку. Я чувствую себя полной идиоткой. Посмотрела бы я на тебя, если бы сидела перед тобой с длинными волосами, пушистыми ресницами, темными бровями и стройным телом, ну я не знаю. Одно только мне известно: я ужасно подавлена, в том числе из-за предстоящей операции в условиях потери иммунитета.
График немного сдвигается, но Петра уже полностью одета и готова оперировать. Она проводит множество операций. Обо всем меня информирует. Всегда наготове. Медсестра-анестезиолог просит освободить мочевой пузырь. Мои глаза не позволяют не то что читать, даже листать журналы. Смотрю телевизор, рассылаю сообщения родным: операция переносится, возможно, даже сегодня не состоится. Наконец, пора. Перед этим со мной беседует анестезиолог, просит повторить, какая операция мне предстоит. «Мне отрежут грудь и сделают одномоментную реконструкцию», – отвечаю я. «Точно, – подтверждает он, – я всегда проверяю, в сознании ли пациент». Потом он интересуется моими биохимическими показателями. Печень не в очень хорошем состоянии, не знаю, наверное, шесть курсов тяжелых цитостатиков все-таки на нее влияют – ведь печень избавляется от ядов, попавших в организм, а не только от алкоголя. Кажется, потом разговор снова заходит о лейкоцитах – да, точно! В день операции врачи ждут, пока поднимутся лейкоциты. Изучают показатели – ждут результатов сегодняшних анализов, чтобы сравнить их со вчерашними… хотят получить добро от онкологов. Но основная ответственность все равно лежит на хирургах. Им придется принять решение, осмелятся ли они оперировать… Все это очень драматично, а я сижу весь день в комнате ожидания: оперировать или отложить, вот в чем вопрос… Я чувствую невыносимую усталость, делайте со мной что хотите. Хватит ли у меня сил поехать домой, а потом снова проходить всю эту дезинфекцию, как в замедленной съемке, меня швыряют туда… сюда… они одеты в синее… в стерильных масках… я чистая… скоро начнут колоть антибиотики… я в полном сознании… я вас прекрасно слышу, но не могу принять решение за вас… настоящего страха я не ощущаю, боязни нет, они оценивают риски – речь идет о моей жизни? Нельзя просто так позволить им играть с моей судьбой… Наконец Петра говорит, что онкологи по опыту знают, что лейкоциты поползут вверх уже завтра, прямой опасности нет…
Обратный отсчет – а потом…
* * *
Помню отделение ночью. В палате три женщины, все после операции. В зале лазарета. Как пела бабушка. Ночной медбрат ужасно мил. Он не очень хорошо говорит по-шведски, но это неважно. Мне кажется, он родом откуда-то из монгольских степей. Такой внимательный, с приятным тихим голосом, осторожно скользит между нашими кроватями, ставит капельницы, измеряет температуру, колет антибиотики, помогает с туалетом. На рассвете я слышу, как он разговаривает и шутит с дамой, которой удалили всю грудь. Ей за восемьдесят, она разговорчивая и веселая, и ее, кажется, цитостатиками не лечили. Она хочет накраситься сразу с утра, надолго занимает нашу общую уборную. «Если выходишь в люди, надо привести себя в порядок», – говорит она. Дама эта вдова, ей нелегко, она описывает свою опустевшую квартиру, подшучивает над медбратом, а он над ней, он такой галантный. А вот женщина напротив меня, раннего пенсионного возраста, в подавленном состоянии. Ее мучают сильные боли и тошнота – ей сказали, это может быть от цитостатиков. Она такого не ожидала, никто из врачей не предупредил. Говорили, будет операция, возможно, лучевая терапия, но химиотерапия… Мы обсуждаем цитостатики, я говорю, что приятного мало, но вытерпеть можно, особенно если много двигаться, – нужны ежедневные прогулки. Хуже всего под конец, но тошноты можно избежать. У этой женщины есть взрослая дочь, но живет она одна. Я думаю о том, что среднее количество шагов в день резко сокращается, пока я лежу неподвижно. На самом деле двигаться надо, чтобы избежать тромбов после операции, но вокруг сплошные шланги и установки, на которых висит этот пакетик – дренаж, тело освобождается от жидкости. Пакетик меняют, смотрят, сколько натекло… Я провела в больнице всего одну ночь? Да, кажется, так. Возможно, две. Снова Пегги, она меня узнала, говорит, надо осмотреть рану, как заживает. Новая грудь, я ничего не хочу видеть. Моя грудь, это конец, пути назад нет, теперь она искусственная. Вокруг кожа все еще синяя после удаления лимфоузла осенью. «Выглядит прекрасно», – говорит Пегги. Я бросаю
