составной частью ИСТОРИИ.
Одного мудреца спросили:
– Скажите, почтенный, а что, по Вашему, можно отнести к истории? То, что произошло десять, двадцать, пятьдесят или сто лет тому назад?
На что тот ответил:
– Ваш вопрос уже стал частью истории, а мой предстоящий ответ – ее будущее…
Более 70 лет прошло с того дня, как отгремели последние залпы Великой Отечественной войны, самой жестокой и чудовищной из всех войн, которые происходили на планете.
Многое в памяти уже не поддается восстановлению в полном объеме, до мельчайших подробностей, но достаточно назвать какие-то факты, события, имена, как вся картина вновь воочию встает перед глазами, как будто это было только вчера.
Именно такой кладезью для меня послужила записная книжка моего фронтового друга Володи Воронина, в которую он добросовестно вносил списки личного состава роты, будучи нештатным писарем.
1 В штатном расписании должности «командир расчета» не было.
Мы удивлялись, как Коле Усанову, Алеше Шихареву, Мише Витушкину, Вите Шарапову, Саше Орехову и другим парням – семнадцатилеткам удалось обвести вокруг пальца призывную комиссию и попасть на фронт? Все мы рвались в Действующую Армию, горели желанием бить фашистов, чтобы приблизить час Победы, но на нашем пути стояли неприступные военкомы, которые зорко следили за тем, чтобы не было нарушений соц. законности. Каждая попытка обойти закон неминуемо заканчивалась нашим поражением.
Нас выставляли за двери, грозили «оторвать уши», выпороть ремнем, рассказать обо всём родителям. А если кому-то и посчастливилось тайком забраться на поезд, идущий на фронт, то по дороге безжалостно снимали и под конвоем милиции возвращали домой. А чтобы такие как мы опять не сбежали, определяли в ФЗУ (фабрично-заводское училище) или на заводы со строгим режимом, бегство с которого в военное время было равносильно дезертирству.
Каких только мер не применяли к нам, 16-17-летним парням военной поры, чтобы удержать нас от преждевременной смерти, но мы все равно шли наперекор всем стараниям наших «ангелов-хранителей», наперекор судьбе ради осуществления своего заветного желания.
Встречались на фронте и бойцы – совсем еще дети, которым едва исполнилось 13—15 лет. Это – «дети полков», дети фронтовой поры, которые перенесли столько лишений, несчастий, страданий и бедствий, которых хватило бы на 10 человеческих жизней.
Трижды в течение трех военных лет, с момента образования нашей части, в нее вливались свежие силы: в г. г. Смоленске, Дорохое и, уже накануне окончания войны, в апреле 1945 года – в Станиславе (Ивано-Франковск). Эти моменты настолько отчетливо запечатлелись в моей памяти, будто бы это произошло несколько дней тому назад.
…Наш батальон дислоцировался в румынском городе Дорохой.
В тот день, когда к нам прибыло пополнение, минометная рота занималась боевой учебой.
Наши гимнастерки насквозь промокли от пота. Шел второй час строевой подготовки или «шагистики», как мы ее называли. Утрамбовывая сапогами сырую румынскую землю на импровизированном плацу, мы вспоминали старшину Агишева и своих командиров отделений самыми нелестными словами.
К подобным занятиям и тренировкам мы относились без особого желания, если не сказать больше – не любили их, ненавидели. Ладно, переползание еще могло пригодиться в боевой обстановке, но зачем нам строевые приемы? Мы же не собирались идти в «психическую атаку», как когда-то в гражданскую шли в бой белогвардейские офицеры? Им простительно: после изрядно выпитой дозы спиртного у них стиралась грань между жизнью и смертью. Вот и чеканили по бездорожью строевой шаг с винтовкой наперевес. А нам это зачем?
Но командиры не обращали внимания на наши роптания о «ненужности» данного предмета, а только повторяли, что «строевая подготовка вовсе нужна не для этих целей. Как предмет обучения в общей системе боевой подготовки она призвана выработать у нас такие качества как дисциплинированность, исполнительность, подтянутость, аккуратность в ношении военной формы одежды, выносливость, умение правильно и быстро выполнять команды командиров и начальников. И особенно во время боя, что немаловажно для обеспечения успеха в сражении».
Самым строгим экзаменатором для нас, конечно же, был старшина Агишев. У него были свои обязанности, но он любил часто присутствовать на занятиях и внимательно следил за тем, как мы относимся к ним. Его появление на строевом плацу всегда вызывало у бойцов чувство беспокойства, потому что знали, что Агишев был строг и даже придирчив в этих вопросах. Чаще всего мы получали от него замечания за свой неаккуратный внешний вид.
Мы не сомневались в том, что должность старшины придумана исключительно для того, чтобы следить за порядком. А такие как Агишев, размышляли мы, специально выискивали недостатки в подчиненных, чтобы раздавать налево и направо наряды вне очереди.
– Выше ногу! Зачем голову опустил? Выше подбородок! Гавно такая! Ногу выше, каму сказал?
За многие месяцы совместной с Агишевым службы мы научились безошибочно определять по его поведению, словам, даже оттенку голоса, какое у него было в данный момент настроение: был ли он по-настоящему сердит или изображал «для порядка» недовольство.
Сегодня старшина был в хорошем расположении духа. Это нас радовало, поэтому мы могли немного «расслабиться» психологически и не чувствовать себя в постоянном напряжении.
– Разойдись! Перемотать портянки! – командир отделения проявил тем самым акт «величайшей милости» к нам, дав несколько минут отдыха именно в самый «нужный» для нас момент.
Время близилось к обеду, поэтому кто-то в его предвкушении завел разговор о каше с маслом, вспоминая, как готовила ее в русской печи его мама. Все представили как каша с раннего утра до обеда томится в чугунке или глиняном горшке, покрываясь сверху золотистой корочкой, какой исходит от нее неповторимый, душистый, вкусный аромат. От этих кулинарных мечтаний у нас свело желудки.
– Прекрати издеваться над людьми! – не выдержали мы. – Изверг!
Животы у нас урчали как мотор «студебеккера» или будто внутри нас играл целый духовой оркестр.
– Закончить перерыв! Командирам отделений приступить к занятиям!
– Опять двадцать пять! «Три шаги налево, две шаги направо», – передразнивая Агишева, монотонно произнес Леша Романов, – Когда же наконец это всё кончится?
Ругая в сердцах старшину, а заодно с ним и остальных наших командиров, «не дающих нам спокойно жить» (будто бы именно они являлись для нас главными источниками беспокойства), мы направились к месту построения. И хотя старшина пребывал сегодня в неплохом настроении, все равно шутки с ним были плохи. Стоило кому-либо замешкаться, как Агишев грозно и сердито окриком предупреждал:
– Стой спокойно! Чего крутишься как вша на гребешке! Еще одно замечание – и получишь наряд вне очереди!
– Строй, – наставлял нас Агишев, – является священным местом. Крутиться и разговаривать в нем – все равно, что отвлекаться посторонними делами во время церковной службы.
И солдат замирал по стойке «Смирно», вытянув руки по швам.
Но, несмотря на строгость Агишева, были у нас свои средства для подкупа старшины, тайные ключики к его сердцу. Мы знали, что он питает особую слабость к тому, как внешне выглядит солдат – т.е. к соблюдению им формы одежды, поэтому, чтобы потрафить старшине, появлялись перед ним в начищенных до блеска сапогах, в чистой, застегнутой на все пуговицы и подшитой белоснежным подворотничком гимнастерке. На шинели отсутствовали грязные разводы, обычно остающиеся после полевых занятий, а отполированная пряжка ремня как зеркало отражала солнечные лучи.
Лично нам свой собственный внешний вид в таких случаях представлялся идеальным и безупречным, но у Агишева были свои, более высокие критерии и особое мнение на этот счет, поэтому мы всегда «чуть-чуть» недотягивали до нужных оценок. А если это происходило, и нам объявлялись поощрения, то это означало, что мы в глазах Агишева вырастали до необходимого уровня.
Его лицо светилось улыбкой:
– Наконец-то вижу настоящего бойца! Молодец!
