созидающего ума; бесспорно, несомненно, перед нами целое новое явление, новый пласт, который еще только предстоит постигнуть…»
(Из монографии.)
«…Лошадь пошла шагом. Ананий Лукьянович подремывал, улыбаясь чему-то в усы. Вдруг он живо оглянулся, взял меня по-свойски за рукав. И от этого рядового труженика я впервые услышал:
— Хороший был человек… Простой… А не наш!..
— Как это — не наш? — не понял я.
— А так это… Вот не наш — и все, — стоял на своем мой возница. — Не чуял он нас… А мы, значит, его тоже не чуяли… Вот и не наш…»
(Из «Записок районного журналиста» Н. Авдеева-Зворынского.)
«…И вот новый сезон. И — новый всплеск! Какие имена! И сколько! Петр Евсеев, Людмила Синявская, Эдуард Полуэктов, Борис Петрушев… Давненько одна-то выставка не представляла нам столько ярких, самобытных талантов, не радовала нас таким разнообразием манер, идей, да и просто, знаете ли, красок…»
(Из отчета с республиканской художественной выставки.)
«…Подобные случаи фиксировались и в местах, совершенно удаленных от Благовещенска. В Проворовской области, например, по свидетельству местных наблюдателей, ходят упорные легенды о существе, появляющемся внезапно перед людьми в самых глухих лесных массивах. Встречавшиеся с ними утверждают, что оно покрыто шерстью, или, напротив, фигурирует во многих рассказах некое подобие лохмотьев (в других случаях — «что-то темное»). Существо не пытается вступать в контакты. Оно, как правило, уходит, якобы покачивая головой и выставив вперед конечности. И при этом тихо смеется… И медленно, бесшумно исчезает в лесной чаще… Что это? Как истолковать очередную загадку природы? Что же, не станем гадать, будем ждать ответа наших специалистов и ученых…»
(Из подборки информаций «Для вас, любознательные!»)
«…Коллектив ПМК-234 с глубоким прискорбием извещает о безвременной кончине бывшей работницы ПМК Тарлыковой Анны Егоровны.
Коллектив ПМК-234 выражает соболезнование родным и близким покойной…»
(Из некролога, опубликованного в районной газете «Авангард».)
«…— Дедушка! Ну, вспомните! Художник такой! Высокий ростом он был! Он же бывал у вас!
— Это которого художника? Астахова? Борис Иваныча?
— Да нет… Тарлыкова… Алексеем его звали…
— Алексеем? Не-ет… Такого не помню… Астахов ко мне однова приходил… Офицером он… в восемьсот двенадцатом году… А теперь художником… Это вот какой… картинки карандашом рисует — это художник? Да?
— Художник…
— Ну… Вот… Вот Астахов… Вот… Художник… Он самый… Он и заходил…
— Дедушка! Да вы напрягитесь! Ну вспомните! Алексей! А-лек-сей!!!
— Писатель?
— Алек-сей!
— Писателя?.. Помню… Как же… Я же ему ишшо гроб-то заколачивал.
— Дедушка! Ну какой вы! Что ж у вас память-то отшибло… Нам же двойку поставят! Дедушка!
— Двойку… За практику… Что вы прикидываетесь? Не понимаете, что ли?
— Нет…
— Дедушка! Ну постарайтесь! Дедушка!..
— Да не помню я…
— А-лек-сей!
— А-лек-сей!
— А-лек-сей!
— Нет… Не помню… Не было… Никогда…»
(Из магнитофонной записи беседы Л. Я. Бореева со студентками первого курса филологического ф-та Проворовского университета.)
«…Еще взмах. Еще. Мелкий камешек из-под ног. Два раза о камни.
И с кручи. Жди… Когда долетит.
Еще взмах. Еще. А тропа все выше поднимается. Вот уже не видно земли. Вот уже ничего не видно. Ни двора. Ни того, что во дворе осталось… Стук. Долетел? Не о землю. Не о камни. О пустое дерево, под которым темнота. Стук-стук. Гулко-то как… Один раз… Второй. Долетел. Все.
Выше. Выше. Туда, куда, непонятно зачем, лезет тропинка.
Туда, где в землю всажены камни по самый череп. Где трава захлестнула камни. Где деревья, свиваясь с травой, врастают одинаково свирепо — ив камни, и в землю, и в небо. Еще взмах. Еще… Легка твоя походка. Свежо дыханье. Много-много шагов впереди. Больше, куда больше, чем улетело с кручи. А сколько неба над головой, а сколько земли под ногами. Небо. Белое. Большое. Идешь, поднимаешься в него. И, если смотреть с земли на тебя, верх, кажется — ты в небе. Нет. Тебе виднее. Небо всегда вверху. А ты все идешь к небу. Вверх. Вверх. Еще взмах. Еще. Мелкий камешек из-под чьей-то ноги. Он не долетит. Не успеет долететь. Или так: просто ты уже не услышишь…
Стояло белое большое небо. Стояла далекая бледная земля. Пляши, девочка. Пляши… Чего бы это тебе ни стоило!.. Тишина. Какая тишь! Великая над миром тишь. А облака плыли…»
(Из рукописи А. Тарлыкова, переданной другу А. Силуянову и у последнего, при невыясненных обстоятельствах, сгоревшей.)
1981–1989 гг.
СЛАВА
Посвящаю отцу, Василию Ивановичу, паровозному машинисту.
В двадцать ноль-ноль вагон опустел. Можно было уже не держать место, и он отправился на вольный воздух, покурить. За обмерзшим окном лишних огней не было. Изредка, радостно вспыхивая, выскакивал какой-нибудь полустанок — одно-два дерева в сверкающих шапках, домишко, заметенный по глаза, укутанная фигурка с небольшим (будто детскими) флажком и фонариком. Казалось так — другая жизнь, более радостная, счастливая… Но он не верил, он по опыту знал, что обман в большой скорости: веселья нет там, оно только отсюда так, с поезда. И оттого это веселье, что поезд летит мимо, мимо, и ты знаешь, что он никогда не остановится на таком полустанке, и ты на нем не выйдешь.
Вагон качался, скрипел всеми боками и крышей. Это был старый вагон, такой же, как он сам, а может, еще старше; ходил, наверное, долго по главным дорогам, а потом было решено загнать его на эту тупиковую ветку… Он, как обычно, представил себе: кто-то там, в верхах, привык уже и даже устал распоряжаться круглые сутки вагонами и людьми. Но этот кто-то, конечно, поумнее нас. Уж он-то точно знает: кого и куда загнать. Одни загоняются на тупиковую ветку, другие в капиталку. Третьи — на переплавку, в металлолом… Этому все-таки, считай, повезло. Этого загнали в тупик, а могло бы быть и хуже… Вне всякой связи он стал вспоминать сына: белые волосики на неокрепшем младенческом родничке, руки в мокрой экземе и уже недетская мука в глазах.
Пальчиком на пузырек с мазью покажет: «Папа! Зя-зя!» Не говорил еще толком, а от муки все-все понимал, знал, какое лекарство ему помогает… Вырос здоровяк, а слова клещами не вытянешь из него. Заскакивает проездом, спешит, ни выпить, ни закусить. Разговор не разговор, так. «Не
