переборами. Как в пляске, когда один выступает чинно и важно, другой – несётся кругами, закладывает коленца. Доведись поменяться, Светел не справился бы.
«Думал, что-то умею. На самом деле ни приёмов, ни хваток… руки-сковородники… завтра в ножки поклонюсь: учи крепче, дедушка. Срам, уда не знаю…»
Гудим то и дело вскакивал, на радость позорянам, размашисто шагал, оставаясь на месте. Изворцы смеялись, детвора пробовала подражать, спотыкалась. Скоморошьи ноги не отродейные, они трудом наживаются. Гудим весело кланялся, хватал то зубанку, то свирель, то маленький бубен.
«…И на варгане, и на дудочке… и в бубен правильно бить…»
Качался плетёный канат, переброшенный с воза на воз. Над головами игрецов разгуливала по воздуху, плясала девка Лаука. Широкие расписные штаны, парчовая душегрея, кисейные рукава! Как вышла – воздержники среди позорян стали было плеваться, но площади никто не покинул. На то праздник, чтобы отрицать каждодневные дозволения и запреты. Да и жаль было насиженных мест. Кербога сулил представление о древних царях, а много ли разглядишь потом из-за спин?
Лаука садилась, спускала ножку и вскакивала. Вертелась и гнулась, прыгала в обруч. Выделывала на тонкой ниточке, что не всякий исполнит на земной тверди. Парни пялили глаза, девки дулись, завидовали. Светел уже мечтал когда-нибудь так же пройти по канату или узенькой жерди. «Другие могут, а я?»
Наконец перед подвысью явил себя Кербога с большим бубном в руках. Воздел колотушку – раз, другой, третий. Гулкие, пробирающие удары властно и уверенно раскатились над толпой позорян.
Канатная плясунья раскачалась, вспорхнула, перевернулась, слетела. Игрецы опустили вагуды, поклонились народу и убежали.
– Узрите, люди добрые, представление в лицах! – провозгласил скоморох. – Узрите глумилище презабавное, печальное и высокое! О древних царях, о чести праведных, о послушании сыновей!
Дед Гудим, успевший спрятаться за скоморошней, протрубил в рог. Глухой зык пришёл как будто издалека. Не то с бедовников, не то из баснословных славных времён… Светел с парнем из местных взялись за верёвки. Поехали в стороны латаные рогожи, открыв позорянам для любования задник. Над пустой подвысью зазеленели поле и лес, выгнулось глубокое небо с краешком солнца. Вблизи показались деревенские избы, у окоёма – гордая крепость с башнями и подъёмным мостом.
Люди зашумели, стали жадно указывать, вспоминать, спорить.
Кербога немного обождал – и по взмаху его руки на подвысь выскочили двое храбрых мальчишек. Один в нарядном, ярком кафтанчике, другой в сером заплатнике. У первого из-под колпачка топорщилась золотая солома, у второго – свои русые пряди. Лишь одинаково пылали щёки, разожжённые боязнью, волнением, петушиной отвагой.
Кербога встал с краю, принялся громко, нараспев говорить:
Царевич, мальчик в рубашонке,На чёрный двор ходил играть.Он вишни крал с другим мальчонкой,Чья в портомойне гнулась мать.
Ребята, озираясь, промчались через подвысь, тотчас прянули обратно, неся большую корзину. Чуть не проскочили серёдку, спохватились, побежали на одном месте, пригибаясь и прыгая. Гудим так же медленно выбежал следом, перехватил сорванцов, замахнулся веником.
Кербога продолжал:
В те годы взрослые суровоРядили с шалыми детьми.Царевич был наказан словом.Сын прачки – выпорот плетьми.
Гудим увёл пойманных мальчишек долой с глаз. Им на смену выплыла девочка, та, что со страху едва не плакала за рогожами. На плече красовалась коса, пухлая от мочала, за опояской торчала рогулька с куделью, малышка привычно сучила нить и не поднимала глаз, выступала скромницей.
Ещё от замка недалечеОдна девчоночка росла…Пока о ней не будет речи.Сперва – великие дела!
В Изворе были девочки краше, но тех от Кербоги попрятали. Ещё не хватало чужое лицо принимать! Почти ворожба, а уж сраму – до старости не оберёшься! Кербога отчаялся, уламывая суровых отцов. Наконец, притомившись спорить с бывшим жрецом, кто-то вытолкнул к нему зарёванную падчерицу: эту не жалко.
«Ступай, будто гусей на пруд вывела», – наставлял Кербога. Когда отзвучали слова сказа, девчушка остановилась, обиженно склонила головку. Заранее подученные позоряне стали кричать:
– Как так?
– А про любовь молодую хотим!
– Про девку-славёнушку!
Кербога развёл руками и оказал снисхождение:
Ну ладно, скажем! Той малютке,Один горяч, другой несмел, —Сын прачки игрывал на дудке,Царевич – в гусельки звенел.
Вновь вылетели мальчишки, завертелись кругом девочки. Войдя во вкус, принялись соперничать, на любки толкаться плечами. У златокудрого висели на груди гусельки, он в них бренчал, но людям слышны были мощные, ноские гусли Светела из-за рогожи. Второй отрок размахивал берестяной дудкой, забывая подносить к губам. Вместо сына прачки задорно и весело играл дед Гудим.
Девочка выступала павушкой, оборачивалась к одному и к другому.
Все трое, забыв недавнюю робость, окрутничали – душа нараспашку!
Совсем как когда-то братья Опёнки…
Как ни придут – в деревне пляски!Веселье, бубны, шум и гром!То дудка манит синеглазку,То гусли брызжут серебром!
Юнцы убрались с подвыси, отплясывая во весь дух.
Мальчишки очень не хотели покидать представление, Кербога улестил их лишь обещанием битвы.
Когда парнишки повзрослели,Случилась лютая война.Осиным роем налетелиЧужие, злые племена!
Детей стремительно переодевали за вздержкой.
Светел сунул гусли Гудиму, сам быстро вытянул новый задник – кровавые пламена, стелющиеся на ветру. Поверх всплыла прореженная рогожа, явила скопление бегущих теней. Мечи, островерхие шлемы, грозные копья…
«Злыми племенами» рядиться никто не хотел. Пришлось уговаривать и сулить: сыграйте как надо – назавтра глумилище повторят и два войска поменяют местами.
Дети снова выскочили на подвысь, но кто б их узнал! Встрёпанные оборвыши, потерянные, обречённые… Девочка старательно споткнулась, упала… Страшно прокричала труба. Из-за вздержки с рыком и гиком рванулись хищные нелюди. Звериные шкуры, мочальные космы! Личины с красными пастями, с огромными кривыми зубами!
Позоряне ахнули, отшатнулись.
Нелюди настигли детей, изготовили жестокие копья…
Снова прокричала труба. На сей раз – светло и отчаянно, призывая на подвиг. Из-за противоположной вздержки шагнуло геройское воинство. Царевич в сверкающих жестяных латах, под знаменем со вздыбленным конём Андархайны. Сын прачки в верёвочной кольчуге. Ополчане в добрых крашеных портах, с копьями.
Среди позорян переглянулись четверо захожней: «А витязь-то ряженый!»
Голос Кербоги гремел набатом:
Встречая общую невзгоду,Негоже прятаться в кусты!Пошёл царевич воеводой,Сын прачки – ратником простым!
Этот бой Светел разучивал с парнями до изнеможения. Превозмогал себя, заносил деревянный меч порожним движением, лишь бы гляделось красиво и знаменито.
Врага повергли в поле чистом,Радея каждый о своём:Царевич полк бросал на приступ,Сын прачки в пекло лез с копьём!
Светел простёр длань. Сын прачки устремился в гущу врагов.
Его сшибли с ног… принялись рубить и колоть…
Позоряне завопили от ужаса. Люди вскакивали – спасать родича!
По деревне залаяли дворовые псы.
Светел со своими рванулся вперёд! Нелюди пытались отбиваться, но велика и победна доблесть андархов! Войско царевича всех разметало. Светел догнал главного супостата, торжественно одолел в красивом медлительном поединке – и сверг в западню под ликование позорян.
Четверо в волчьих куколях вновь усмешливо переглянулись. Теперь они знали про окрутного витязя всё, что им требовалось.
Труба серебряным голосом воспела ратную честь.
Сын прачки лежал на поле брани бездвижный и
