одинокий. Светел подбежал к нему, склонился, приподнял… Героя понесли прочь на щите.
Позоряне ответили стонами, заплакали бабы.
Уплывая за рогожную вздержку, сын прачки вскинул руку – дескать, не кручиньтесь, живой!
Кербога повёл сказ дальше:
За подвиг в сече той кровавойОдин был взыскан и другой.Царевич дальше жил со славой.Сын прачки – с липовой ногой…
Друзья в обнимку пересекли подвысь. Сын прачки, исцелённый от ран, опирался коленом на деревянный обрубок.
Врага изгнав, не грех жениться!Набравшись дерзости в боях,Решил царевич к той девицеЗаслать с подарочками свах…
Задник быстро сменили. Теперь он являл палаты дворца. Резные каменные столбы, высокие узорные своды. Даже вытащили «Огненный Трон» – большую плетёнку под рудожёлтыми покрывалами. Конечно, скомороший престол не мог налиться внутренним светом, столь памятным Светелу, но в том ли беда!
Когда все налюбовались дворцом, вышел царь – седовласый, величественный Гудим. Воссел на трон. Стал гладить пышную бороду.
Приблизился сын, горделивый красавец, увенчанный славой свежих побед. Снял пернатый шлем, преклонил колено, испрашивая отцовского благословения.
Но царь, родитель непреклонный,Сказал сурово: «Не моги!Возьмёшь царевну побеждённых,Чтоб вечный мир блюли враги!»
Показалась и спряталась та самая царевна – чудище немногим краше соотчичей. Молодой полководец оглянулся, вскочил, яростно замотал головой.
Гудим тоже встал, негодующе указал десницей: «Прочь!»
Светел не уступил. Топнул ногой – почти как в Сегде перед воротами. Подвысь загудела.
Позоряне одобрительно закричали.
Грех противиться родительской воле, но царевича полюбили и уже болезновали о нём, как болезнуют о герое сказания. Ибо в песне властвует свой закон, не тот, что в каждодневном быту.
Кербога вышел вперёд:
А сын – своё. Коса на камень!В те дни не знала шуток честь.Ещё вчера повсюду славен,Царевич попросту исчез…
Гудим так и стоял, гневно указуя перстом. Под ногами мятежника разверзлась западня и поглотила его.
Из грамот вымарано имя,Второму сыну отошёлПрестол – и якобы другимиСтрана избавлена от зол.
Царю поднесли пачку берёст, крупно исчёрканных письменами. Гудим картинным движением швырнул их долой с глаз. Под благословляющую руку бросился отрок, припал на колени, вскочил наследником трона. Запрыгал, довольный, даже показал язык позорянам. Кербога его этому не учил, однако пришлось как раз. Люди смеялись, гадали, которого из царей представлял забавный мальчишка.
Кербога продолжал:
Недолго сказывать осталось.Печальна участь бунтаря…Как будто вовсе не рождалосьТакого сына у царя!О нём не плакала столица,Не выли ратные рога.Сын прачки в жёны взял девицу —Стучала весело нога.
Вновь открылся задник с лугами, избами, солнечным небом. Дробным шажочком прошла гибкая Лаука, окрученная в деревенскую скромницу. Подбежали ребята, бросили ей на плечи свадебный плащ, покрыли головушку полосатой фатой. Сын прачки повёл невесту, бухая в подвысь подвязанным к колену обрубком. Следом пронеслась детвора, долетели звуки веселья, смачные шутки.
Кербога развёл руками:
Ещё сболтнула нам сорока —Под звон и плеск заздравных чарИграл на свадьбе той широкойСлепой отчаянный гусляр…
Позоряне ахнули, застонали. Боевые соратники вывели распоясанного воеводу. Светел спотыкался, одетый в лохмотья. Лицо обнимала повязка со свекольными пятнами против глаз. На самом деле ослеплять было принято без пролития крови, но ради славного представления и от истины не грех отступить!
«Осмелишься ли?» – спросил накануне Кербога. Светел самоуверенно бросил:
«На что?»
«Иные верят, ребятище, будто слово, в урочный час сказанное на подвыси, имеет силу сбываться…»
Светел неволей вспомнил давнюю кощуну, гордый обет Сквары. Вздрогнул про себя, но вида не подал, усмехнулся:
«Значит, деду Гудиму царём быть?»
…Встав посреди подвыси, Светел… вновь гулко топнул ногой.
Об этом они с Кербогой тоже не договаривались, но позоряне взревели в полном восторге:
– Это он!
– Наш царевич!
– Не сломали его!
А Кербога завершил сказ, провозгласив чеканно, торжественно:
Да песня старая понынеВсё теребит лежачий прах,Всё ходит-бродит по равнине,У побережья и в горах.
Светел устроил руки на струнах, заиграл. Какие свадебные напевы?.. Он их не помнил. Гусли рокотали, звали, звенели, кричали яростно и вдохновенно. Боевые песни Царской дружины витали, как огненные знамёна. Где-то за небоскатами трепетала, чуяла скорую гибель Чёрная Пятерь.
Позоряне ахали, охали, подбадривали героя свистом и криком.
За подвысью в лад гуслям пели дудка и зубанка, гудел бубен.
Мятежный царевич стоял на подвыси победителем, с гордо поднятой головой.
Ряженый витязь
– Меня вот стращал, – сказал Светел. – А сам не боялся ли?
– Чего? – спросил скоморох.
Они снова шли у передка саней, измерявших просторный стрежень Вож-Матки. Погоды продолжали миловать странников. Под ногами позванивала лёгкая настыль, но не было ни вязких убродов, ни ломкой коры, обдирающей ноги быкам. Путь лежал добротно убитый копытами, полозьями, множеством лапок. Светел различил десятка три следов, потом оставил считать.
– Крамолы, – продолжая спор, сказал он Кербоге. – Моего царевича позоряне восславили, а он ведь отцу перечил. Царю!
– И в чём крамола? – улыбнулся Кербога. – Сказ мой был о купности праведных. Сквозь века одной волей, единым плечом, без смут и раздоров! А сорную траву – с поля вон.
Светел хмурил заиндевелые брови. Так-то оно так, но людские сердца порывались за мятежным царевичем. Низложенным, потерявшим всё, кроме гудьбы и свободы.
– Хороша праведность, – вырвалось у него, – родного сына увечить…
– Ты не дитя Андархайны, тебе не понять. На самом деле суровый царь явил милосердие. За непокорство трону пристойна одна кара – смерть!
– Из-за женитьбы?
– У нас говорят: наказом царь крепок и воля государева несудима.
– А наша вера такая, что право родительское над детьми не крепостное!
«Куда Пенёк, туда и Опёнок, – вздохнул про себя скоморох. – Кто там баял, будто упрямые всегда малорослы?»
– Ты даровит, парень. В конце аж светился, – припомнил он весело. – Играл, а я за гусли боялся, вынесут ли!
Светел надулся:
– Другой раз песницу возьму, что у скитуна выкупил. Только я на ней ещё играть не горазд.
Подобрал два отломышка заледенелого снега, собрался хвастать перед Кербогой, но сразу оплошал. «А туда же, разбежался канатной пляске учиться!» Смутился, отряхнул рукавицы. Прислушался к голоску невнятной тревоги, поселившейся глубоко в животе.
Белоснежная Лапушка, сестрёнка, отважная баловница, улетела в гнездовье. Откуда прикосновение чуждой воли, внешнего взгляда?
– Крок, крок, – ответили издалека.
Светел прищурился. Рассмотрел большую чёрную птицу. Ворон-тоскунья плавал над обрывистым берегом, ходил кругами, сулил кому-то злосчастье.
– Если верить купцам, – продолжал скоморох, – люди до того истомлены междуцарствием и недостатком закона, что рады слушать сказы о строгости додревних царей. Я слышал, в Выскиреге поют о Гедахе Втором. Ты же слышал эту легенду? Младенец-наследник не выносил высоты. Отец, грозя самострелом, велел малышу лезть на…
Договорить судьба не судила. Железная рука сгребла Кербогу за ворот и швырнула плашмя, вмяла в снег.
Отточенное ухо игреца уловило тонкий свист…
И тяжкое чваканье болта, впившегося в расписной бок скоморошни.
Испуг пришёл лишь потом.
– Лежи! – рявкнул Светел. Уже на бегу, уже удаляясь.
Пока Кербога выплёвывал снег, дикомыт одолел полпути к берегу. Лапки мелькали, отбрасывая белое крошево. Кербоге помстилось, будто парень на каждом шагу пропадал в одном месте и возникал сразу в другом, тремя саженями дальше. Вглядываться было недосуг. Кербога пропустил медлительные сани мимо себя, перекатился на дальнюю сторону полозновицы,
