что сразило.
– Сказывают, в трёх местах разом является. Быстрей ветра несётся.
– С чего рекло такое?
– А он, где злодея скогтит, пёрышко из крыла покидает.
Сорванец, нахально пенявший Светелу насчёт тыла, хотел подойти, не посмел. С десятка шагов уткнулся как в стену. Светел не видел мальца, не видел красёнушек, любовавшихся его нарядом и статью. «Где лыжи… дверь с петель… Про кого песню слагал? Рвался брата спасать, за песни казнимого. А если гусляр чуженин – в сторонке коснею?»
– Везут! Везут!
Из тумана выплыла запряжённая оботурица. Неказистая, шерсть колтунами. Марнава и скитун бочком сидели на дровнях, рядом плёлся Онтыка. Всего полверсты, но своими ногами ходят живые. Мёртвых на погребение всегда везут сани.
Палач и двое, уже не обязанные дневному миру, тотчас увидели впереди повершенье своих забот: ледяные столбы с переводиной, висячие петли. Онтыка споткнулся.
– Хорош мостик изладили, – похвалил Марнава. – Вприпляс пойдём, с ноги не собьёмся.
Он говорил громко, преувеличенно весело.
– Умел набедить – умей кару принять, – слышалось по сторонам.
– Пытки не будет, а петли не минуешь.
– Винись, Марнава! Миру покайся, Владычица меньше муки отмерит!
Второму обречённику, тихому и вялому, ничего не кричали. Марнава цепко встал на дровнях, принялся кланяться:
– Винен, люди добрые, винен! Как есть крив! Сам впредь не стану и друзьям с недругами закажу!..
Хотя какие ему теперь недруги и друзья.
Скитун всё смотрел на близившиеся столбы, не отводил взгляда, лишь сглатывал. Марнава деловито спросил:
– Каково мыслишь, втиснемся? Плечами не стукнемся?
Под виселицей для них был устроен ледяной же всход. Крутые ступени, площадочка, гладкий скат.
Обрыв в пустоту.
Подобие бездны, у края которой однажды постоял Светел. В тот обрыв канул мир. Здешнему предстояло принять всего-то двоих.
Краем глаза Светел вдруг заметил Кербогу. Почтенный скоморох не хотел смотреть казнь, отговаривался подвёрсткой нового представления… в итоге всё же пришёл. Встал рядом, тихо спросил:
– У вас на севере такое бывает?
«У нас люди добрые, живут вежливо. Если что, месть мстят, но чтоб по чужому слову в петлю тащить…»
– Не слыхал.
– А здесь людям праздник, – сказал Кербога, и Светел не мог понять, хвалил он соотчичей или хулил. – Рука царя закон утверждает. Изворцы будут внукам рассказывать, как Эрелис, ещё не воссев, расправу крепкую брал.
Палач Онтыка, страшась прежнего вожака, первым поднял с саней безропотного певца. Тот всё так же молча побрёл на неверных ногах, вымеряя свои отходные шаги по земле. Ступенька, ещё ступенька, ещё.
…Лобный, глядный уступ наверху. Всё, дальше нет земного пути. Белёную рубаху без пояса раздувало на тощем теле парусом – в небо лететь.
– Кайся! – кричали снизу. – Ответь, как цариц хаял! Как с разбою жирел!
– Поди, сам ножичка не чурался!
Онтыка взял петлю, надел на певца, поддёрнул под ухо.
Чуть отступил.
Запруженный луг жадно смолк от края до края: в чём повинится?
Скитун истратил прощальные мгновения жизни, чтобы распахнуть руки объятием… и запеть.
Это было в горестный год.Ждал скончанья света народ.Осаждён оплот,Битва у ворот,Дым пожара затянул небосвод…
Светела облило морозом. Попевка, слова, голос!.. Всё взмыло вихрем, какого не достигал даже Крыло!
И вот этой-то роскоши нашлась одна только служба? Срамные песни орать, воровских людей тешить?
И вот этого голоса не будет больше на свете?
Угарная удаль чуть не бросила Светела вперёд. «Я царь, мне право!»
Спасти, удержать на земле диво, явленное бросовым, казалось бы, человечишком…
Крепкая пятерня Кербоги сжала плечо. То самое, с легко проступавшими синяками.
Выносное, последнее наголосье звенело отчаянно долго. Скитун вдруг дёрнул кистью руки, и Онтыка что было сил толкнул его в спину.
Так вот на что пошли сребреники, о них ли жалеть.
Певец рухнул вниз и закачался в петле, быстро успокаиваясь.
Эхо голоса блуждало ступенчатыми улицами Изворы.
«А брат спасти его не подоспел…»
Светел оглянулся на скомороха. У Кербоги путались в бороде слёзы.
– Эх, не помиловали, – сказали справа.
– И простить бы дурня миру на радость, – вздохнули слева. – Да кто ж над мораничами властен, кроме царя!
Марнава взошёл на ледяные ступени без понуждения.
– Отрыщь! – пугнул прочь Онтыку.
Сам взял в руки петлю. Оценил крепость верёвки, проверил, легко ли бегает узел.
Оставив балагурить, обвёл поле тяжёлым, звериным взглядом. Стало видно, каков бывал, когда с кистенёчком у поворота сидел.
– Вы, изворские, – раскатился глухой рык, – меня не ловили, не побеждали! Не видать вам моего поклона, валенки, а поклонюсь-ка я сапогам!
И, обратясь к Светелу, отдал малый обычай.
Бестрепетно сунул голову в петлю.
– За Кудаша-батюшку! За Телепеню, брата названого!
И прыжком бросился с ледяного уступа.
Толпа не скоро ожила голосами:
– Каков, а! Верно, проклял бы, когда б не добрый ужин вчерашний.
– Люб молодец и в разбойнике…
– Перекуйте, небесные Кузнецы, худые души на добрые.
– И умерли смело, а всё одно пойдут волкам сытью.
– Как дорожных людей на потраву бросали, так и самих.
– А верёвка счастливая? Верёвку кто заберёт?
– Пошли, ребятище, – сказал Кербога.
Светел задумчиво сдвинулся с места, оживляя пальцы ног, замлевшие от стояния на снегу в красивых сапожках.
– Ты меня придержал, – пока шли, сказал он Кербоге. – А я и послушался…
Кербога вздохнул:
– Ты удивил меня, маленький огонь. Я думал, у вас на Коновом Вене до сих пор бьют за песню любви, усматривая присушку.
– Ещё как бьют, – кивнул Светел. – Я сам сусала расписывал, когда про наших девок горланили. Но не на шибеницу же тащить!
Кербога скорбно ответил:
– Когда-то я думал, будто наша держава, гордая законом и книгой, покинула в прошлом обычай равнять песню с ворожбой. Я ошибался.
– Ты слезу обронил…
– Я горевал о том, что столь изысканный голос больше не восхитит нас к звёздам. Увы, несчастный сам выбрал шараханье по притонам. Наверно, грубое веселье разбойников кормило сытнее вечного поиска, устремлённого к небу… И лишь перед смертью… ты же слышал, что он спел последним дыханием?
Светел даже удивился:
– Про царевну Жаворонка и верного Сварда. О них повсюду поют.
– Это моя песня, – вздохнул Кербога. – Я сложил её много лет назад, благодарствуя… одному человеку. Но я, на ту пору отлучённый от струн, преподнёс своему заступнику лишь слова. Кто дал им столь дивную голосницу, хотел бы я знать?
Слово, сказанное в урочный час
Скоморошня стояла занавешенная. На подвыси довершались последние приготовления. Сквозь рогожные пелены неслись боязливые мальчишеские голоса, нытьё девочки. Вот-вот не сдержится, заревёт в голос!
Светел временами слышал эти пугающие звуки, временами не слышал. У самого сохло во рту, мерещились жестяные латы, чужой кафтан, рваная гуня… Светел сидел перед подвысью на раскладной скамеечке, громко и весело играя в Кербогины гусли. Вёл наигрыши один за другим, меняя через три круга. Гусли были праворукие, не чета погибшим Пернатым. Светел едва успел к ним привыкнуть. Сейчас он ошибётся и всё испортит. Прямо сейчас. Пальцы провалятся между струн. Вовсе не на те струны скакнут…
В трёх шагах сидел дед Гудим. Вот кто, наторев за долгую жизнь, никакого страха не ведал! Старик держал на коленях звонкий андархский уд, пальцы порхали с лада на лад, поспевая раскрашивать голосницы летучими
