не обзавелась – кому бы оно здесь было нужно? Пленные тати, обречённые казни, сидели в обычном порубе, забранном вместо крышки толстой деревянной решёткой. Добрый человек не провалится, узнику не допрыгнуть. Снизу слышались глухие голоса, всхлипы. На колоде сруба сидел местнич. Держал поперёк коленей старинный бодец: копьё с ножами и древком вполратовья.
Светел поклонился сидельщику:
– Дозволишь, страж неотходный, одним глазком вязней увидеть?
– Отчего ж не дозволить! – Изворец даже подвинулся, хотя его шуба погляду ничуть не мешала. – Всяк зри, куда неправда злая приводит.
Светел встал над решёткой. Некоторое время рассматривал три бледных пятна, запрокинутые навстречу. Наконец сказал:
– Ну, здравствуй, что ли, Марнава.
– О-о. Никак витязь царский! – прогудело из ямы. – Ялмак, значит, тебе только гусли сломал?
– И так можно сказать, – кивнул Светел.
Второй обитатель ямы тоже казался смутно знакомым. Тяжёлый снег… распахнутый ужасом рот на плоской тестяной роже… запропавшая латная рукавица… Имя не являлось на ум.
Третьего, встрепенувшегося на речи о гуслях, Светел точно никогда не встречал.
– Кто с тобой тут, Марнава?
– Этот вот… – разбойник могутным плечом толкнул плосколицего, – Онтыка из наших. А тот, он забеглый. Гусляр-скитун, в кружалах перепутных нам, повольникам, пел.
«Онтыка. Ясно. Скитун?..»
Марнава продолжал, радый случаю поболтать языком:
– Мы с Онтыкой, может, последние от шаечки задержались. Были ещё, кто с поля убёг, ан добрали в лесу кощеи, не помиловали… Мы вот дважды спаслись, на третий сплошали. К бабе в Линовище погреться зашли. – Он покаянно вздохнул. – Слышишь, витязь! Ни одной бабе не верь, дольше проживёшь!
– Баба, не будь дура, их опоила, – с удовольствием пояснил сторож. – Сама котляров звать, те поездом проходили. Тайные воины их увели и нам подарили, ради святой тризны казнение сотворить.
– У мораничей, ясно, подольше бы протянули, да больно хлопотно с ними, – хмыкнул словоохотливый Марнава. – Они таких, как мы, слыхано, в лес выпускают и след гонят. Потом для великого случая лучшим ученикам под нож отдают. Это ж сколько страдать! А мы, вона, заутром – кувырк, да и полетели! На лёгких крылышках к Телепенюшке с Кудашом, ко всем нашим. Верно, Онтыка?
Молодой повольник уткнулся носом в колени, заскулил.
– Он что? – Светел повернулся к сторожу. – Смерти страшится?
– Её всяк страшится…
– Так знал, поди, кистень бравши, куда тропинка ведёт?
– Нет, витязь, ему завтра не помирать, – хохотнул из ямы Марнава. – Ему завтра палачом быть.
Светел сглотнул. Промолчал.
– Кому ж из добрых людей охота поганиться? – подтвердил местнич. – Разбойников, коли свяжут, всегда другой разбойник казнит. За прощение.
«Я дурак. С Высшим Кругом желаю речи вести, а ничего-то не знаю…»
– Совьёт нам завтра по петельке, и вольному воля, – глумился Марнава.
Светел кое-как смог спросить:
– Вызвался, что ли?
– Ну сам суди, витязь, – вздохнул пленный главарь. – Вашего брата ведь тоже по вожакам славят. Кудаш-батюшка голову сложил, пятерых мораничей посрамив. К Телепенюшке, брату моему, котляры, кроме стрел, приступа не нашли. Я им наследник. И что мне? Палачом поганым заделаться?
По мнению Светела, бой против мораничей искупал немало грехов. Но… моталась снежная пелена, открывая и пряча детскую люльку. Опрокинутую, пустую. Люди всё видят, всё знают. В распадке, где застигли несчастного переселенца Таруту, сбереглось довольно следов. Зверьё выгрызло плоть, слизало кровавые отпечатки, но следопытов не проведёшь. «Был ты там, Марнава? Ведь был?..»
– На мостике не споткнись, – хрипло выговорил Светел. – Меня как хочешь, а воеводу лихом поминать не моги.
И двинулся было прочь от решётки.
– Погоди, витязь! Постой!
Не Онтыка закричал, не Марнава – тот, третий. Скитун.
Светел вернулся, скрипнув зубами. Оборванец тянул руку из ямы, смотрел с мольбой.
– Купи вагуду, витязь!
– Что?
– Вагуду купи! За медячок от ратных наград…
«А ты про Тарутину погромку небось хвальную песню слагал?»
– Медячок тебе! Много ли успеешь купить?
– А я вот ему отдам. Палачу, – заторопился скитун. Глаза невменяемо разгорелись. – Палач, когда заплатишь, споро всё делает… быстро душеньку выпускает… а если кто поскупится…
Его затрясло.
– Да не умею я!.. – взвыл Онтыка.
«Зря вернулся!»
Скитун суетливыми руками откинул лохмотья, что-то вынул, воздел.
Гудок – не гудок, гусли – не гусли…
Светел спросил:
– За что на смерть взяли, игрец?
– За паскудство, – сказал сторож.
– За правду! – надсадно крикнул скитун. – За песни отважные! За смех дерзкий!
«Да так, что люди разгибали спины и темнота шарахалась в углы…»
Легко было гордые слова красным складом плести, когда перед глазами Сквара стоял. А тут ямина под ногами, и поди знай, кто оттуда кричит. Кто уже завтра совсем ничего не споёт, не крикнет, не скажет…
Светел кивнул:
– Куплю, пожалуй.
Сторож поднял решётку.
– Мораничи баяли, он про сероглазых царевичей пел.
– Про кого?
– Да срам помыслить. Будто бы, по распутству цариц, от сорного семени рождались в старые времена.
Светел размотал опояску, спустил концом вниз:
– Цепляй.
– Обманешь ведь, – заколебался скитун.
– Велика потеря! – развеселился Марнава.
В его глазах что-то мелькнуло… Схватить, рвануть крепкий пояс? Устоит витязь – попробовать выскочить. Качнётся, вниз спрыгнет – ну что ж, бойцом помереть. Всё не удавленником.
Смерились взглядами. Марнава остался сидеть.
Скитун зацепил шпенёчек за махры пояска. Подвесил гнутый лучок. Вагуда пошла вверх, насовсем улетая от него в облака. Марнава зло рассмеялся:
– Что ж витязю милостивому не спел напоследок? Как нам пел? Смотри, без платы уйдёт!
Скитун не слушал. Вскочив, тянул пятерни за обещанным грошиком. Марнава взялся горланить сам:
– Белы плечи из рубашки оголяются, белы стёгнышки румяные являются… Слыхал, дикомыт? Сероглазые царевичи! Твоим отцам прямая хвала!
Светел выудил из кошеля два сребреника с потёртыми ликами предков. Бросил в подставленные ладони.
– Мне давай, – проснулся Онтыка. – Всё едино завтра возьму!
– Не дам!
– Попомнишь, как петля промешкает задавить…
– Я тебя, палачонка! – рыкнул Марнава.
– Не дам!.. – сорвал голос скитун.
Светел пошёл прочь. В яме началась драка. Люди, чья жизнь измерялась навечерием и тьмой до рассвета, в кровь бились из-за монеток.
«А я? – толкнуло Светела. – Я что делал бы, если бы вдруг последняя ночь?»
Вспомнился костёр в тени Сечи. Взгляд Ильгры сквозь пламя. Ярость, и нежность, и утверждение жизни…
Вагуда лежала в руке чужая, непонятная. Никакой радостью не веяло от неё.
Разбойников казнили на другой день поутру.
Вся Извора вывалила в поле, искони отведённое для гуляний. Примчались дети. Оставили хлопоты бабы. Выползли древние старики. Всем хотелось увидеть, как простирает руку закон.
– Далёко царь, а не без Правды живём.
– Строга расправа моранская. Не откупишься!
– Любишь смородину, люби и оскомину…
– Деда, что за смородина?
Светел вышел в сапожках, хранимых для Шегардая. В тёмно-синем плаще, расшитом серебряной канителью. Как унаследовал от Крыла вместе с гуслями и мечами, так и надевал, может, раз или два. Зажиточные мужи косились, завидовали. Ни у кого здесь не было такого плаща. А под плащом – новенького суконника, чёрного с голубым, взятого в животах боярина Оскремёта. Светел стоял с непокрытой головой, распустив косы, как перед боем. Дивись тот, кто смерти близко не видел!
– Многие от зла отступают страха ради моранского.
– А головники в ночи озираются: ну как по следу Ворон летит?
– Тень во тьме, перст Владычицы беспощадный.
– Ни следа, ни вида, и не поймёшь,
