ехал сюда, понимал, что Доброхотов намерен что-то выудить из меня, меня это не смущало, я этого не опасался, напротив, мне было очень интересно узнать, в чем заключается его интерес! Потому что, узнав это, я бы честно отвечал на его вопросы, но в то же время и свои бы задавал, чтобы что-то получить в обмен!
Свешников посмотрел на обоих слушателей:
— Не поймите меня превратно: это не жалобы, это пояснения, если угодно, предисловие…
— «Предисловие»? — перебил Рябов. — К чему?
— Собственно, к ответу на вопрос, который был задан в самом начале: как эти люди вышли на меня? Потому что о своих огорчениях я сказал только для того, чтобы вы смогли понять, что в таких обстоятельствах заняться мне было нечем. В самом деле, мне что, снова идти к вам и ругаться, требуя доступа к архивам? — Свешников театрально пожал плечами. — В общем, я просто стал заново перечитывать бабушкины тетради…
— Вы все их привезли с собой? — удивился Зенченко.
— Ну что вы! — улыбнулся Свешников. — На дворе двадцать первый век! Все давно уже оцифровано и хранится на карте памяти. Но это сейчас не важно…
— Что же важно? — спросил Рябов.
— Важно, что, пожалуй, впервые я, читая эти тетради, никуда не спешил, мог перечитывать один и тот же абзац сколько угодно раз, пытаясь найти в нем потаенный смысл, перелистывать, вспомнив что-то и отыскивая это, в общем, рылся и перерывал все целыми днями! Но самое интересное было в том, что такие повторы — это я потом осознал — стали основой какой-то новой площадки, с которой я обозревал все написанное! И вдруг я, читая и перечитывая эти тетрадки, вновь и вновь натыкаясь на явные несоответствия, стал понимать, что бабушка стала хранительницей этих записок, скорее всего, неожиданно для нее самой и, вполне возможно, совершенно случайно! Может быть, ее человеческие качества, приветливость, отзывчивость, готовность посочувствовать и помочь хотя бы словом и породили то доверие, которое проявляли к ней незнакомые мне люди… Кстати…
Свешников неспешно закурил:
— Вас, господин Зенченко, не смущает некоторое наше с вами совпадение по именам?
— «Кириллович» и «Кирилл»? А что тут может смущать? Конечно, не стану утверждать, будто имя это в числе самых популярных, но и к диковинным его не отнести.
— Прибавьте еще, что девичья фамилия моей бабушки — Сенченко, — продолжал Свешников, пристально глядя на собеседника.
— Ну, есть что-то интригующее, — заметил Зенченко, — но к чему вы об этом?
— Просто не исключаю, что и ваш интерес тоже может быть как-то связан с моим, — ответил Свешников.
— Ну, пока я такого в себе не заметил, — ответил Зенченко, явно озадаченный поворотом беседы. — Кстати, вы говорили о возможном незнании вашей бабушкой сути происходящего…
— Вы правы, — согласился Свешников. — Но учтите, я излагаю мысли, которые еще и не сложились окончательно, и хочу, чтобы вы понимали, я стараюсь просто излагать свои предположения…
— Простите, — перебил Зенченко, — у нас очень плохо со временем, так что…
Свешников посмотрел на Зенченко, потом на Рябова и сказал:
— Впрочем, можно и ускорить…
Свешников раскрыл свою сумку, вытащил оттуда кожаную коробку синего цвета, положил ее на стол и посмотрел на Рябова. Тот положил рядом точно такую же, ту, которая так помогла вчера! Свешников раскрыл свою коробку, достал лежавшую там пластину и, сказав: «А это как вам понравится», легким движением пальцев изогнул ее. Раздался легкий звук, чем-то напоминающий комариный писк, и пластина превратилась в треугольник, который Свешников положил на стол. То же самое он проделал и со второй пластиной. Рябов и Зенченко схватили треугольники и стали внимательно их разглядывать.
— Как это могло быть сложено в пластину? — спросил наконец Зенченко, отчаявшись увидеть хоть какие-то признаки петель и крючков, которые удерживали предмет в прежнем положении. — Это ведь просто невозможно!
Свешников усмехнулся:
— Да? Но ведь факт, как говорится, налицо.
— Ну хорошо, а как вы это объясните?
— Сейчас я еще многое не могу объяснить, — ответил Свешников. — Скажу лишь, что я долгое время считал эту пластину каким-то семейным знаком… ну, чем-то вроде знака принадлежности к роду. Но потом я заметил, что значки на тетрадях — те самые треугольники — отличаются друг от друга, и стал объединять тетради именно по этому признаку. Вскоре стало ясно, что…
— Погодите! — перебил Рябов. — А их теперь можно возвратить в прежнее состояние?
— Чтобы снова стали пластинами? — усмехнулся Свешников. — Легко!
Он взял треугольник, снова повел руками, несколькими простыми движениями превратил его в пластину, а потом — снова в треугольник и сказал:
— Но это совсем не главное!
Он снова раскрыл сумку, вытащил и положил на стол лист бумаги, на котором был изображен треугольник! Рябов быстро подошел к столу, достал рисунок, оставленный ему Доброхотовым, положил его рядом с листком, который выложил Свешников, и замер, переводя взгляд с одного рисунка на другой! Зенченко вскочил, навис над столом и, ни слова не говоря, впился взглядом в рисунок. Молчал он долго, а потом выговорил:
— Что это?
— Это ксерокопия одного старого листка, сделанная нашим хорошим другом из Питера, — сказал Рябов, ткнув пальцем в один листок. — Одну копию он отдал Кириллу Антоновичу…
Свешников кивнул и ткнул пальцем во второй листок.
— …вторую прислал своему старому другу Денису… Ну, а третью…
Он вытащил из кармана те два листка, которые дядя Толя отдал ему из рук в руки.
— Третью он отдал мне при личной встрече…
— Что за встреча? Когда? — снова напрягся Зенченко.
— Всему свое время, — ответил Рябов. — Теперь поверите? — усмехнулся он и, не отвлекаясь, положил два треугольника рядом с рисунком.
— И что это такое?
— Вы и сами все видите и понимаете, Виктор Николаевич, — сказал Свешников, снова ткнув пальцем все в тот же рисунок. — Те два треугольника, которые находятся перед нами, займут мес та, соответствующие их владельцам, еще два — свои места, после чего будет получен знак о воссоздании какого-то союза. Впрочем, название тут совершенно не важно.
— Погодите! — возразил Зенченко. — Вся схема, конечно, очень серьезна и обоснованна, но как на
