этом треугольнике выражена… ну, как бы сказать… система отношений, система приоритетов, если угодно!
Наступила долгая пауза. Прервал ее Рябов:
— Пять!
— Что?
Рябов указал на рисунок:
— Вот, следите внимательно!
Он стал водить пальцем по рисунку, вслух пересчитывая треугольники — раз, два, три, четыре, — потом, после паузы, обвел весь рисунок и сказал:
— Четыре, сложенные вместе, образуют пятый!
— Да! — донесся от двери кабинета женский голос. — Папа тоже говорил, что их пять!
В дверях стояла Нина Денисовна Доброхотова.
24
Воскресенье (первая половина дня. Продолжение)
— Ты же говорила, что ничего и никогда не знала о работах отца! — упрекнул Рябов.
— А я ничего и не знаю, — подтвердила Нина и сразу же пояснила: — Но мы же с ним общались, и иногда он что-то говорил, а я слушала, вот и все!
— Значит, все-таки кое-что ты могла бы нам подсказать? — продолжал Рябов.
— Да я ведь сюда случайно заглянула, просто разыскивала, кто тут есть, и услышала ваш разговор, — ответила Нина, но видно было, что уходить она не намерена.
Свешников улыбнулся:
— Нина, если уж вы сумели одной фразой нас так удивить, то, может быть, останетесь, еще послушаете, а? Может, еще что-то подскажете? Тем более что у нас сейчас разговор идет, как говорится, обо всем и ни о чем.
— Ой, а это что такое?! — восхищенно воскликнула Нина.
Она схватила в руки треугольник и начала его вертеть, разглядывая со всех сторон.
— Да вот… — начал Свешников.
— Погодите, — попросила Нина. — Это ведь от большого треугольника, верно?
Рябов с Зенченко смотрели недоуменно, а Свешников расплылся в улыбке:
— Ниночка, какая вы умница!
И Нина неожиданно покраснела!
Но Свешников этого не заметил, а если и заметил, то ему это не помешало.
— Вы, Ниночка, предположили, и вполне обоснованно, что на рисунке не четыре треугольника, как всем нам казалось, а пять…
Он снова обвел всех взглядом, взял в руки оба значка и протянул их ко всем вместе и ни к кому персонально.
— Давайте посмотрим…
Он положил оба треугольника рядом с листом таким образом, чтобы они лежали внизу.
— Вот наши два треугольника, а тут, — он провел рукой над рисунком, — место для еще двух, согласны?
Все переглянулись, и никто не возразил.
— А теперь прошу осмотреть оба наших треугольника внимательно! Видите едва заметные шероховатости? — Подождав, пока все удостоверятся, продолжил: — Можно, конечно, предположить, что это следы каких-то случайных ударов, но уж больно интересно они расположены, а? Я бы сказал — композиционно.
— И что это, по-вашему, значит? — спросил Рябов.
— Тут пока одно объяснение: какое-то время эти два, а точнее говоря, все четыре треугольника были прикреплены к пятому, так сказать, основному, но потом, когда обстоятельства стали меняться, эту композицию разъединили…
— Для чего? — неожиданно спросил Зенченко.
— Возможно, именно для того, чтобы можно было в условиях серьезной опасности разойтись в разные стороны, сохраняя некое духовное единство, а после того как опасность минует, вновь собраться.
Зенченко кивнул, соглашаясь, и Свешников вдохновенно закончил:
— А поскольку никто не знал, как долго это продлится, как долго надо будет скрывать прежнее единство, было тогда же оговорено, что доказать причастность к существовавшей некогда Семье, можно предъявив эти самые ордера!
— Что за «ордера»? Что за «семья»? — удивился Зенченко.
Свешников поправил лежащие рядом треугольники и сказал:
— Для себя, подчеркиваю, только для себя, я называю каждый такой знак «ордером семьи». Причем, повторюсь, «семья», «единство», «ордер» в данном случае — просто слова, термины, а дело тут гораздо масштабнее и серьезнее. Речь идет о большом объединении, границы которого надо понять, а ордер — это документ, доказывающий принадлежность к данному единству.
Он обвел всех взглядом и закончил:
— Во всяком случае, повторяю, более компактной системы, которая объясняла бы то, что мне стало известно, особенно в последние дни, я не нашел. Кроме того… Вчера я получил косвенное, но весьма прозрачное подтверждение этой концепции: вчера эти двое постоянно вели речь о некоей «семье», называя меня «собратом», и вели речь о «знаках», которые я должен вернуть им, ибо к бабушке они попали по ошибке.
Зенченко помолчал, а потом спросил:
— Вам все-таки кажется, что все поиски и происки, касающиеся вас, вашей бабушки, Георгия, как-то связаны с намерениями восстановить семейные связи?
— Речь идет не о конкретной, условно говоря, «моей» семье, а о чем-то более разветвленном, я же объяснял! — ответил Свешников.
— И я говорю именно об этом, — сказал Зенченко. — Ваши доводы серьезны, но пока настолько условны, что…
Свешников снова кивнул, полез в сумку и вытащил еще один листок.
— Треугольник — одна сторона листка, — пояснил Свешников, — а на второй вот этот странный текст…
Это был точно такой же листок, как и тот, который Рябов получил в Питере от Локетко, и, понимая, что теперь произойдет, он с улыбкой перевел взгляд на Нину. А она, сделав недоуменное лицо, взяла чистый лист бумаги, повторила свой фокус. Свешников и Зенченко застыли, причем Кирилл Антонович не скрывал своего восхищения, и, кажется, оно касалось не только интеллекта Нины Денисовны!
Первым пришел в себя Зенченко:
— Но Доброхотов никогда мне не говорил ни о чем подобном! Знаете, Нина Денисовна, я, как и все мы, конечно, слушал вас и все это время пытался понять, откуда у вас все эти… знания, все эти предположения, версии…
— Говорю же, мы с папой часто разговаривали, — пожала плечами Нина. Она старалась показывать равнодушие, но ей это плохо удавалось. Во всяком случае, глаза ее сверкали!
Внезапно ожил телефон Зенченко. Он посмотрел на экран, встал и двинулся на выход, а по выражению его лица стало ясно, что звонок весьма и весьма некстати. Через несколько минут он вернулся, чтобы, стоя в дверях, показать Рябову, что нужно поговорить вдвоем. Во дворе, выбрав место, которое хорошо просматривалось, сказал
