читает, да не те… На немецком языке, на латинском, а обрадовать отца нечем. Константин, Иоанн Златоуст — синклит церковный созвал, чтобы осудить царя… И скрытен же! Насчет Меншикова молчит, обиды растит в себе.
Выспрашивать Борис почел излишним. Ушел из дворца с болью в душе.
На соборной паперти богомольцы обступили вертлявого дьячка. Завидев майора от гвардии, он умолк, проводил офицера взглядом, задрав бороденку.
Вызов из Главной квартиры прибыл в конце ноября, прекратил надоевшее Борису безделье.
Снег падал обильно, приодел Москву, забелил зловещую черноту рвов, вырытых у стен Кремля на случай, если Карл двинется из Саксонии в Россию. Пушки на Посольском приказе в снежных чехлах. Сюртук Шафирова расстегнут, барон ругает истопников — шпарят, сил нет терпеть. Охлаждает себя квасом любимым, малиновым, со льда.
— Я чаю, в Жолкве тебя долго не продержат. Завидую, отпуск тебе от зимы.
Борис поперхнулся сладким напитком. Шафиров говорит, пухлый подбородок колышется, но доходят до сознания Бориса слова без всякой связи — престол папы, латынь, вдова…
Думалось, Италия в прошлом — навеки, невозвратно. И вдруг явилась она, из воздуха возникла, из снегопада за окном. Смотрит глазами Франчески, раскинула смуглые руки… Волна волос Франчески, пахнущая лавандой…
— Метил Долгоруков Василий, знатный латинист. Все же государь тебя предпочел. Матвееву скажи спасибо…
Истинно, честь майору от гвардии высокая. И труд предстоит немалый. Войти в Ватикан, в сонм кардиналов. Двор, в коем русские вращаться не привыкли. Двор, намерения коего для иноверцев вящей окружены тайной. Сколь почетна миссия, столь и опасна — долго ли поскользнуться. Шутка ли, уговорить папу!
— Август был битый король, а все же король… Ныне, сам разумеешь…
Ныне изменник пал ниц перед Карлом, постыдно капитулировал. Корону польскую утратил; сохранил, по милости шведа, лишь Саксонию.
— Папа своего слова не сказал. Ждем вот, кого обрадует, нас или Карла. Чуешь, Борис Иваныч?
Объяснять Борису незачем. На троне польском неприятель, Станислав Лещинский. Посажен шведами незаконно, помимо сейма, так как приглянулся Карлу. Некоторыми суверенами сей наглый фаворит признан.
— Слышно, из Варшавы, из Парижа съехались ходатаи. Папе ступить не дают.
Поди-ка уже выпросили признание для Станислава. Поспеешь к шапочному разбору. Раньше бы… А дело, сомненья нет, важнейшее. Откажет папа в благословении — большой урон нанесет Станиславу и шведам. Дай-то бог!
— Допустит ли к себе? Там кардиналы обхаживают… Меня и слушать не захочет, Петр Павлович, — сказал Куракин тревожно, — туфлю ведь заставят целовать.
— Эка беда! Поцелуешь.
«Не стану», — решил князь про себя. Ощутил туфлю губами, шершавую, пыльную.
— Одинок в Риме не будешь. Лещинский посажен лютеранами — этого не выпускай из ума. Карл, вломившись в Саксонию, обеспокоил цесаря, а значит, и папу. Пугай его, пугай шведами! Лиц, нашему государю не враждебных, найдешь. Помогут тебе против партии Станислава. Еще королева мутит воду. Жива старуха…
— Сколько ей?
— Седьмой десяток.
Про Марию-Казимиру, обольстительную Марысю, покорившую могучего ратоборца Яна Собесского, Борис наслышан. Она-то какого чает профита в политике?
— Встретишь кардинала Ланьяско, узнаешь, чем дышит. Он от саксонца…
— Всякой твари по паре.
— Не съедят, ты сам не плох. Поедешь с лицом открытым, со своим именем-званием. Прибедняться нам негоже, особливо после Калиша. Данилычу не напрасно дали княжество, — оправдал, лихо оправдал.
Стекло треснуло в куракинской светелке — такой пальбой ознаменовала Москва славное дело. Виктория хоть и не решающая, но весьма значительная. Шесть тысяч убитых, если точна реляция. Приврал Алексашка, наверняка приврал, без этого не бывает. Все равно успех — со времен Нарвы важнейший. И тут, вовсе некстати, вспомнились Борису просящие глаза царевича, его невысказанная жалоба.
— Князь-то князь… Хоть сто раз князь, колотить наследника престола не подобает.
— Боже тебя упаси, — Шафиров привстал даже, — боже тебя упаси влезать! Не тебе заступаться. Не тебе, Куракин.
Пригрозил жирным пальцем, вытер мгновенно вспотевший лоб. Засим последовали еще советы — толковые, аптекарски точно взвешенные. И под конец:
— Человек твой в Риме неуместен будет. Сей итальянец не для Италии. Машкера изношена. К тому же ты не Лука более. Год-другой дома посидит твой итальянец.
Жаль расставаться с Федькой, смышленым азовцем. Но возразить Шафирову нечем.
Кончилась пора метаморфоз для господина, кончилась и для холопа. Быть ему в Москве, в куракинском доме, однако не простым слугой, а в градусе управителя.
2
Марыся впервые увидела Польшу в 1645 году, четырех лет от роду, из кареты, начавшей путь в Париже. Тогда никто не взялся бы предречь ей корону. Стать любимицей королевы, оказаться в ее свите — и то сказочное счастье для девочки незнатного рода.
Королевой была Мария Гонзаго, вышедшая замуж за польского короля Владислава. В ее жилах, как говорили, бушует огненная смесь всех кровей Европы.
Отцом Марыси был капитан гвардии Анри д'Аркион, беспутный красавчик, кутила и карточный игрок, пренебрегавший службой, но весьма отличавшийся на поприще амурном. Последнее достоинство было, как утверждают, замечено Марией. Взяв девочку на воспитание, она щедро наградила капитана, по уши залезшего в долги.
Хорошенькая, бойкая Марыся росла в Варшаве под эгидой красавицы королевы, искусной в интригах и в умении обольщать. Росла, пока не стала опасна для покровительницы. Марысе не исполнилось шестнадцати, когда шляхтич, посланный магнатом Замойским, преподнес ей крест с пятью большими алмазами — подарок, который прилично делать лишь невесте.
От Замойского пахло псами и лошадьми; заядлый охотник, он проводил почти все время в фамильном имении, в лесной глуши, отнюдь не соблазнявшей Марысю. Но брак был предрешен ревнивой королевой. Молодая графиня, оросив дворец слезами, удалилась в Замостье. Разбуженная рано после первой ночи, она понеслась вслед за супругом травить кабана.
Наезжать в Варшаву ей, впрочем, не запретили. Год от года отлучки из именья учащались.
Однажды на балу Марыся обнаружила исчезновение носового платка. Виновник не пытался скрыться. Упав на колени, он вымолил прощение. Он отправляется на войну, платок прекрасной дамы послужит ему талисманом. Так, по утверждению молвы, началось сближение Марыси с Яном Собесским.
История отсчитает двадцать с лишним лет до сражения под Веной. Собесский — храбрый, подающий надежды воин, мастер кавалерийских маневров, внезапных атак. Он ловок и в светской жизни, этот пылкий и осторожный обожатель. Сплетня обходит влюбленных. Недруги не проникают в тайну их встреч, их переписки.
«Королева моего сердца», «Мое сердце, моя душа, моя вселенная…», «Тысячи палачей, терзающих меня, — вот что значит одна минута разлуки с тобой».
Ян пишет часто — в походной палатке, в корчме или сидя в седле. Он нередко пользуется шифром. Потомки будут искать ключ, разгадывать псевдонимы, заимствованные из
