популярных романов, из мифов. Он — Селадон, Сильвандер, Феникс, она — Астрея, Диана, Клелия, Кассандра, Аврора.
«Бог дал победу и славу народу нашему, какой никогда не бывало. Противник, устлав трупами апроши, поле, стоянку обоза, бежит с конфузом».
Это — начало длинного письма из лагеря под Веной. Так отовсюду, следом за донесением официальным — душевное излияние Марысе. Историк, читая письма, будет дышать воздухом семнадцатого века. Знатоки литературы зачислят их в классику эпистолярного жанра.
Королева сердца стала королевой страны. Она немало потрудилась, чтобы расчистить победителю турок путь к престолу.
Перед любопытным потомком предстанут две Марыси. Одна — в письмах влюбленного, подобная Астрее, созданной французом Д'Юрфе. Другая — подлинная, обрисованная беспристрастным хроникером. Марыся, которая после смерти Собесского захватила королевские регалии, чтобы передать их сыну. Скликала солдат, надеясь силой сохранить королевский дворец для Собесских.
Избрание Августа расстроило ее планы. Марыся изгнана из Варшавы, но титул королевы при ней, так же как отраженная слава полководца Яна Собесского. Перед ней склоняется Рим. Папа Иннокентий, старый ее почитатель, бывший когда-то нунцием в Польше, устраивает в честь Марыси невиданные торжества. Ей предоставлен дворец Одескальки, один из лучших в папской столице. Польский белый орел простер крылья над его фасадом, над розовым сиянием мраморных пилястров. И на черной униформе внушительного отряда гвардейцев.
Некогда в том же дворце нашла убежище Христина шведская, носившаяся по Риму в костюме амазонки с эскортом пьяных гуляк. Для Марыси возраст озорных проделок миновал, к тому же она расчетлива. Ей надо прослыть ревностной католичкой. На глазах у толпы она вползает на коленях к храму святой Марии Латеранской по лестнице из четырехсот ступеней, целуя каждую. Это ли не свидетельство благочестия!
Рим вступает в новое столетие с новым папой на престоле, Климентом Одиннадцатым. Необходимо и его сделать союзником в политической игре.
Каковы нравы в стенах дворца, не так уж важно, лишь бы не подавать соблазна верующим. На интимных вечерах сыновья Марыси и их друзья развлекаются в обществе самых дорогих куртизанок. Запретное для народа зрелище — комедия — разрешено для королевы и ее гостей.
Ей шестьдесят с лишним лет, но честолюбие ее не угасло. Поприще интриги — естественное для женщины, как военное для мужчины. Интрига — призвание Марыси, ее стихия. Ее беспутный отец не сделал карьеры в Париже, за что Марыся люто возненавидела Людовика Четырнадцатого и поощряла союз Собесского с цесарем. Она вызвала девяностолетнего бонвивана-родителя в Рим, добилась для него кардинальской мантии. Папу, кардиналов она привлекает для главной своей цели — возвести на польский трон одного из своих сыновей, — назло Августу, назло царю Петру.
В 1702 году, когда шведы завладели Варшавой, момент казался подходящим. Марыся тайно снеслась с Карлом. Собесский — громкое имя. Король ответил согласием.
Корону во что бы то ни стало — пускай из рук завоевателя! Вероятно, она досталась бы Собесскому, но помешал Август. Александр, намеченный в короли, и его брат Константин, схваченные на границе саксонскими уланами, очутились в тюрьме.
Марыся, с которой теперь, пять лет спустя, собирается вступить в борьбу Куракин, — ярая сторонница Станислава. Оба сына при ней. Непохоже, чтобы они пустились снова в какую-либо авантюру. В палаццо Одескальки весело, как никогда, там ночи напролет танцуют, играют в карты. Впрочем, некоторые из приглашенных — римские патриции, иностранные дипломаты — незаметно удаляются в личные покои королевы для конфиденциальной беседы…
3
«Ехал на почте через Киев аж до самой Жолкви, где приехав получил великую милость царского величества и от князя Меншикова и от всех прочих министров, что николи того не видал…»
Виктория под Калишем не затмила его, Бориса Куракина, бескровный, но немаловажный для ведения войны успех. Уже обещано повышение в чине. И хочется верить, что гороскоп не ошибается, предрекая и в наступившем 1707 году доброе управление светил.
Веселая новогодняя вьюга обвевает Жолкву — дальнее предместье Львова, скопление украинских хат вокруг родового замка Жолкевских, покинутого владельцем. Сумрачный замок обряжен как бы для маскарада — снег свисает с карнизов, шапками одел башни.
— На святках насыпало, стало быть, до весны из сугробов не вылезем, — говорит Филька Огарков, дворовый человек, взятый вместо Губастова.
— Чему, дурак, радуешься?
— Хлеба взойдут шибко, князь-боярин.
— На наш каравай шведы рты разинули. Не упустить бы каравай-то, еловая башка!
Напрасно Борис ожидал, что под Калишем начат разгром неприятеля окончательный. Эх, не успели управиться! А в снегу воинская Фортуна скована. Фильке невдомек, войны он не видал, в солдатах не хаживал.
— Зимой бы и воевать, — ладит Филька. — Летом не до того, работы много.
Князь-боярин смеется.
— Ну, рассудил!
— Так правда же! Летом пускай бы дворяне одни дрались. Мужику летом некогда.
Вот оно как с мужичьем — примешься обтесывать, получишь дерзость. Борис выбрал Фильку из дворовых за медвежью силу, за послушание. Не было ведь, не было раньше этой лукавой ухмылки под белесыми бровями Фильки, стоероса, деревенщины.
— Сходи, посоветуй царю! — бурчит князь-боярин. — Поделись своей мудростью!
— И скажу.
— Не побоишься?
— Нет, вот те крест! — божится Филька.
Однако онемел, в каменный столб превратился Филька, когда в хату, стряхивая снежную пыль на земляной пол, вошел государь собственной персоной, а следом, с бутылкой в руке, светлейший Меншиков.
— Во Иордани крещахуся, — выпевал Алексашка, паясничая, — вином упивахуся.
Помахал штофом, как кадилом, выхватил пробку зубами, приказал:
— Нагни голову, князь!
— Крестим тебя, — громыхнул Петр, смеясь. — Полуполковник народился.
Поздравить пришли… Борис захлебывался от радости. Меншиков кропил его, вино струйками стекало по щекам, по подбородку.
— Хватит, — сказал царь, отнял бутылку. — Причастимся, братие! Закуска твоя, Бориска!
По знаку князя-боярина Филька ринулся в кладовую, доставил на подносе все, что нашарил, — остаток окорока, кружок жирной львовской колбасы с чесноком, посудину моченых яблок. Потом, поймав взгляд господина, повернулся, чтобы уйти.
— Постой! — Царь шагнул к Фильке, пощупал чугунной твердости плечи. — Хорош, хорош, Самсонище! Ну-ка разожми!
Филька бледнел от волнения, от натуги — не разжал царский кулак.
— Неважнецкое твое хозяйство, — морщился, поводил носом Меншиков. — Этим не отделаешься, князь. Придем в гости, херц мой? Назавтра, а?
Царь кивнул, сбросил на лавку свой суконный армейский плащ. Поверх него лег Алексашкин, губернаторский, подбитый куницей, с воротником из соболя.
Допили крепкую романею скоро, послали Фильку за добавкой. Светлейший, закатив глаза сладострастно, заказывал застолье на двадцать человек — фазаны, икру, поросят под хреном молочных.
Эка, разошелся! Спасибо, царь остановил.
— Разоришь Мышелова.
Внезапно взгляд Петра, обращенный на Бориса, словно обрел тяжесть.
— Ты что же, кот-котофей, не привез мне поклон от сына? Говорят, был
