подпись на ней ведь не будет заверена! Надеюсь, что при встрече со Стокаловым Вы расскажете ему, как испугались меня и что деньги получены Вами сполна.
Сказав это, он вторично попрощался, крепко пожал мне руку и растаял в темноте. Не сон ли это, не мираж ли?!.
Это был товарищ Стокалова по Москве, военный инженер Грунин Павел, а вот отчество, хоть убей, вспомнить не могу. Грунин был привезён в Москву из армии, базирующейся где-то на юге нашей страны. В Москве получил пять лет за какое-то военное преступление по 194-й статье, а здесь, в Норильске, был расконвоирован и работал в снабжении.
Оба, и Стокалов, и Грунин, оставили неизгладимый след в моей душе. Их человечность, честность вселили в меня уверенность, что и в самых тяжёлых, казалось бы, безвыходных условиях, человек остаётся человеком, если он им был раньше.
«Есть подвиги такие, которые лежат на поверхности, всем видны, сразу взяты на учёт, а есть такие, которые совершаются совсем негромко, почти незаметно, наедине с собственной совестью. Мир о них не оповещён, медали за них не отлиты, носит их человек в себе, как тайну души своей, как знак того, что и ты чего-то стоишь. И если есть за ними подвиг, то скорее внутренний, ни в каких реляциях не зафиксированный, подвиг скромной души, которая не раз самоё себя пересиливала, не раз над собой поднималась» (О. Гончар).
Я бы не приводил такой большой цитаты, если бы не был уверен, что писатель О. Гончар, написав эти строки, имел в виду и таких людей, как Стокалов и Грунин. Ведь на таких держится Мир, их много, они помогают жить и бороться со скверной!
НАДЕЖДА
«Сердце ещё может выдержать, а душа… нет»
На шахту «Надежда» привели нас поздно ночью. Семь километров оказались чрезвычайно трудными. Путь всё время в гору, сильно пуржило и тяжело было нести несложный багаж заключённого. Глубокий снег ещё не спрессован пургой. Ноги вязнут выше колена, снег набивается в валенки. Встречный ветер несёт с громадной скоростью плотную стену мелкого, как песчинки, снега. Он больно хлещет незащищённое лицо.
Кругом непроглядная тьма. Колонна становится длиннее и длиннее. Конвойные собаки-волкодавы рвут бушлаты и ватные брюки отстающих.
— Подтянись! — доносятся глухие окрики конвоиров, заглушаемые воем ветра и лаем собак.
— Подтянись, подтянись! — тщетно взывают солдаты.
Собаки бросаются к колонне. Конвоиры сдерживают их, но случайно или преднамеренно, пойди-ка, разберись теперь, часть собак наскакивают на живых людей и пока «зазевавшийся» конвоир хватает вырванный из рук поводок и оттаскивает их — они успевают сделать своё дело.
Люди побросали на снег свои мешки с тряпьём. В знак протеста и для получения хотя бы непродолжительного отдыха вся колонна, доведённая до исступления, садится на снег и никакие окрики конвоя уже не могут их поднять. Колонна садится кучно, плотно прижавшись друг к друг. Оторваться на несколько шагов от товарищей нельзя — это может быть истолковано как «попытка» к бегству. Доказывай потом, что ты не собирался бежать — и не докажешь. Ведь не станут же вызывать в качестве свидетелей твоих товарищей, обойдутся и без них.
Только после нескольких ружейных залпов, со свистящими пулями над самой головой, люди стали подниматься, чтобы через кило метр-полтора всё повторилось снова.
И в этом нет ничего удивительного. Конвоир сыт, он пообедал, кроме винтовки в руках никаких вещей не несёт. Он спешит скорее сдать «врагов народа» и идти отдыхать. Ну кому же охота в пургу быть вдалеке от жилья, уюта, домашнего тепла?!
А те, кого он ведёт — ведь не люди, ему совсем нет нужды думать, что они устали, голодны и больше не в силах бороться со снегом и ветром. Да он им не верит, а потому — куражится, «качает права»: — Знаем мы, мол. Таких не первый день водим!
Наконец, подходим к вахте. Конечно, не обходится без тщательного обыска с раздеванием до белья. И это после того, что всего пару часов назад при формировании этапа, такой же обыск производили. Путь был совершенно безлюден, поднять на этом пути, кроме снега, было нечего. И всё же обыск повторили и, конечно, ничего не нашли.
И опять, в который уже раз задумываешься: почему они не доверяют друг другу? Неужели не задевает самолюбие конвоя, что ему не верят его же товарищи из охраны лагеря? Ведь, обыскивая нас, охрана проверяет конвой!
Ещё и ещё раз пытаешься догадаться, кто же является расхитителем человеческих сердец, в результате чьей работы так развращён человек. Ведь и в этих людях такая подозрительность, неверие друг в друга не являются даром природы, породившей их. Это что-то новое, наносное, чуждое человеку нашей страны, да и любой другой в мире.
Сумеем ли мы разоблачить этих «учителей», а разоблачив, — покрыть их общественным презрением? Свершится ли это?
А вот и барак. Таких, как этот, ещё не видел. Не встречал таких и позже. Нары в четыре яруса. На них можно только лежать, а сидеть — лишь в полусогнутом положении. Забираться же в эти низкие щели приходится, поднимаясь к ним по вертикальным лестницам, как на пароходе.
В барак вогнали двести пятьдесят человек. Затопили четыре печки — всё те же бочки из-под бензина, установленные в вертикальном положении. Уже через полчаса сняли бушлаты и валенки, а через час в «бельэтаже» и «балконах» первого и второго ярусов нар — разделись до белья. Ещё через пару часов дышать уже было нечем.
Обитатели низа, то есть «партера», подбрасывают в печи всё новые и новые порции угля.
Печи раскалились, освещая тусклым светом стены со сквозными щелями, потолок, покрытый белым инеем и свисающими ледяными сосульками. Стены сверкают мириадами мерцающих алмазов. Однако волшебная красота длится недолго. С потолка начинает капать за воротник, на голову, одежду холодная капель. Эстетическое удовольствие, полученное мгновение назад, сменяется полным разочарованием.
На верхних нарах такая «жарынь», что не находишь себе места, а ногам — холодно, впору надеть валенки.
От просушиваемых портянок с удушливым запахом пота, от валенок и бушлатов, развешанных около печных труб и на нарах, от белья, пропитанного потом — промозглый, вонючий воздух как бы повис под потолком барака. Он рвёт лёгкие на части, выворачивает наизнанку душу. От него никуда не спрятаться, никуда не деться, только на улицу, а там сегодня — за сорок пять.
Вместе с просушиваемой одеждой вокруг труб развешаны буханки замёрзшего хлеба. Пекарни своей здесь нет, хлеб возят из Норильска. Хлеборезки
