Я больше не читал книжек по истории, потому что жизнь — не головоломка, которую можно разгадать чтением. Вместо этого я собирал спички из легкомысленных ресторанов и, за полночь вернувшись в свою комнату, тренировался, зажигая их в сложенных лодочкой ладонях, как Хамфри Богарт в Париже в фильме “Касабланка”. Я прожигал дырочки в рубашках. Держал горящие спички вверх ногами, смотрел, как язычок пламени ползет к пальцам, и думал, что спичка — честная вещь. Она не делала вид, что тверда или зависима в моих руках.
— У тебя вся рубашка спереди в дырках, — сказала Джинни.
Я не брился и не надевал ботинок или носков. Однако Джинни тоже не в оперу направлялась. Она сняла джинсовую курточку и повесила ее на дверную ручку. На Джинни было платье цвета ванильного мороженого, короткое, с земляничниками. Никаких очков.
— Я же говорила, что не сдамся, — сказала она, и я вспомнил, как во время прогулок где-то в глубине моего разума теплилась мысль, что на все это у Джинни есть ответ. Она верила в абсолютизм и очищение любовью, и, возможно, была права.
Я подвинулся на кровати, чтобы дать ей место, но когда мягкий матрас прогнулся, сведя нас вместе, мы отклонились в разные стороны, противясь его инициативе. Джинни скинула кроссовки, подтянула под себя ноги, и мы немного покачались на мягком матрасе. Она весело поморгала.
— Контактные линзы, — сказала она.
— Тебе надо носить очки.
— Я больше нравлюсь тебе в очках?
— Джинни.
— Грегори, я вообще тебе нравлюсь? Ты ужасно ко мне относился.
— Я не очень хорошо себя чувствовал.
Она встала на колени и повернулась ко мне, опираясь на стену, пока кровать не перестала раскачиваться. Опустилась на пятки. Затем скрестила руки на груди и двумя пальцами — у нее были прекрасные руки — взялась за тоненькие бретельки платья.
— У меня есть все, что есть у Люси, — сказала она.
Мне нечего было ей ответить. Она медленно стянула бретельки с плеч, скатила платье по груди и оно скомкалось, спустившись к ней на живот. Бретельки она оставила на локтях. Под платьем на ней ничего не было, но я отмахнулся от этой картины. Все бессмысленно и немного грустно, потому что она не восхитит меня — я ей не позволю. Это нечестно, так нельзя с Люси.
Джинни знала, о чем я думаю. Она глубоко и разочарованно вздохнула, ее легкие наполнились воздухом, приподняв вздернутые груди, которые подрожали секунду, а потом вновь опустились.
Она стянула бретельки платья с рук. Я пристально разглядывал ткань у нее на животе. Я не знал, как сказать Джинни, что это не работает, но тут она потянулась к дверной ручке и полезла в карман джинсовой курточки. Достала оттуда сигарету и зажигалку и вновь обернулась ко мне, все еще стоя на коленях. Вставила сигарету между губами.
— Твое горло, — сказал я, приподнявшись на постели и подтягивая под себя ноги.
Она вытерла лоб, а затем перекатила сигарету в угол рта. Ее губы расслабились, и сигарета повисла под залихватским углом, знакомым мне по старым фильмам. Я восхищенно опустился перед Джинни на колени.
— Твои голосовые связки, — сказал я.
Сигарета дрогнула, когда она вдохнула.
— Мои легкие, — сказала она, и сигарета задергалась. — Люси так это делает?
Я кивнул.
Она взяла зажигалку обеими руками, чиркнула. Поднесла ко рту, ее груди легли на белые руки.
— Смотри, — сказала она. — Смотри, как это делаю я.
День
18
С каждой неделей Тео курил все меньше, и мы знали, что он умирает. Упрямец Уолтер даже потрудился разыскать “Кельтик”, любимые сигареты Тео, а затем отметил, что в кашле Тео виновна зима. Приближалась весна, и тогда Уолтер стал винить дом: ядовитую лабораторную пыль или микроскопический пепел, оставшийся после пожара.
Эмми попросила его прекратить.
— Тео умирает от рака легких, который вызван курением, — сказала она.
От любви Эмми изменилась, будто смирилась наконец, что влюбляться в курильщиков — ее судьба. Возможно, это эдипов комплекс, считала она. Однажды она даже неохотно призналась, что уважает безрассудство, необходимое для курения. Это все равно что взывать к Господу со специальной просьбой, и хотя взывать к Господу можно и другими способами наподобие скалолазания и мотогонок, ни то, ни другое никогда не интересовало мужчин, которых она любила.
Тео доходчиво объяснил, что не желает проводить последние недели в больнице. Ему не нравилось, как врачи кололи и высасывали его, будто анализы все объяснят. Особенно его раздражали настырные молодые стажеры, которые очень вежливо спрашивали, не против ли он, если его легкие сохранят, чтобы потом показывать школьникам. Разумеется, после его смерти.
Он предпочитал находиться дома среди безумцев.
Теперь мы жили только в передней части дома, и из своего кресла в Клубе самоубийц Тео иногда посылал Джейми к букмекерам. Он все еще ставил на фаворитов, но теперь постоянно проигрывал. Это его радовало, это подтверждало, что он кое-что понял о законах, управляющих его жизнью, и каждое проигранное пари временно восстанавливало его силы. Когда аутсайдеры со ставками двадцать к одному приходили к финишу раньше чемпионов, Тео и Эмми бодро решали вопросы о деньгах, кремации и о том, что будет с Гемоглобином, когда Тео умрет. Тео отдал мне ключ от квартиры в трущобах.
— Что мне с ним делать?
— Не знаю, — сказал он. — Сам решай.
Кашель Тео становился хуже, и Джейми мчался к букмекерам быстрее в страхе, что Тео умрет до его возвращения. Но когда у Тео были силы, его, казалось, больше заботило мое здоровье, чем свое собственное.
— Ты же знаешь, что сможешь бросить, если захочешь.
— Знаю.
— Хоть завтра — если захочешь.
Джейми только что примчался из букмекерской конторы с потрясающими новостями: Уэльс, худшая команда в Турнире пяти стран, побила французских фаворитов в Кардиффе. Тео получшало.
— У меня иначе, — сказал он. — Курение не было побегом. Скорее состязанием.
— Тео, ты умираешь.
— Значит, я проиграл. Но я все еще бросаю Ему вызов.
— Дело ведь в Джулиане, да?
— Ты больше, чем статистика, Грегори. Ты лучше этого.
Пока не пропал эффект, вызванный победой Уэльса, я сказал Тео: Джулиан до сих пор винит его в том, что он оставил у себя растения, которые выращивал в лаборатории.
— Он считает, они спасли бы тысячи жизней.
— Ну конечно, он же у нас такой спец по вопросам жизни и смерти.
Но тут у него опять заболела грудь, и он не стал развивать мысль.
