ловил!
— Вот проклятущий! Кто бы мог подумать?
— Видишь, с чего он жил: мясо на стол, шкурку — на базар.
— И колхоз такому не нужен, всего полно, что ему!
— А еще овечкой прикидывался!..
Все толкались по каморе, осматривали, возмущались неслыханным делом. Лесник стоял, жестко сжав губы, и не мог отвести глаз от рогов лося. Дед перебирал обрезки шкур и каким-то жалобным, совсем незнакомым голосом причитал:
— Косуля… Зайчишка!.. Опять косуля!
Тут же крутился Алпукас. Ему все казалось, что и те рога, и эти… и не только рога, но и саму косулю он видел, когда она пробегала мимо него по лесу или паслась на лужайке. Какая она была красивая!.. А остались одни рога… Сгубили бедную…
Ромас молчал. Только что открылась тайна, так долго не дававшая всем покоя. Но он не чувствовал радости. Почему-то было грустно, досадно и в то же время разбирала злость — на Керейшиса, на самого себя. Мальчика злило, что все так неладно вышло. И надо же ему было стрелять в этих зверей! Ведь запрещено. Что теперь будет с Циле?.. Она хотела повидать большой город; кто ее свезет?.. Сможет ли она учиться?.. И, пожалуй, впервые в жизни его охватила тревога не за себя, а за другого человека.
В дальнем конце подвала послышались тяжелые, шаркающие шаги. Это шел Керейшис. Когда он остановился поблизости, сержант спокойно спросил:
— Ну, что скажешь теперь?
Керейшис молчал. Он высился, словно громоздкое каменное изваяние, слабо озаренный неверным светом костра…
Люди смотрели на Керейшиса, и в их глазах было суровое осуждение. Керейшис молчал. Он высился, словно громоздкое каменное изваяние, слабо озаренный неверным светом костра, опустив руки, нагнув голову, и с трудом глотал слюну.
— Грустно теперь, а, Керейшис? — спросил сержант. — Сколько веревочке ни виться, а конец придет…
— Чуть было не проморгали. Хорошо, дети вспомнили о заводе, — проговорил кто-то.
Керейшис поднял голову, бешено сверкнул глазами:
— Все через этого змееныша!
И не успел никто ахнуть, как он шагнул, вытянул руку и, схватив Ромаса за шиворот, словно перышко, вскинул кверху, готовый тут же расплющить его о стену.
Испуганно закричал Алпукас. Мужчины на лету вырвали Ромаса из рук Керейшиса.
— Ах, ты так!
Старый Суопис подскочил к Керейшису, бесстрашно вытянулся и что было сил ударил его по лицу.
Тот словно не почувствовал удара — таким он был слабым, удар старого человека. Керейшис даже не пошатнулся, только заскрипел зубами, и в следующее мгновение старик уже лежал под ним, глухо хрипя.
Мужчины силой оторвали Керейшиса от деда. Он, уже не владея собой, рвался, брызгая слюной, задыхался от злобы:
— Гады! Нашлись охранители! Для кого добро бережете? Ни зверя, ни птицы я вам здесь не оставлю, новым хозяевам!
Старик отряхивался, отплевывался.
— Вот чертово семя! А еще за человека считали! Отец был сатана, и сын стал разбойником. Не забыл панских хлебов.
Ромас посмотрел на деда с удивлением. Он вспомнил его рассказ о смертельной схватке. Так вот кто был отец Керейшиса. Это, значит, отец Керейшиса чуть не убил деда.
Вскоре на заброшенном известковом заводе снова было тихо и спокойно…
Девочка на холме
Бричка уже подана к палисаднику, сиденья покрыты пестрым узорчатым рядном, с передка свешивается кнут. Гнедко нетерпеливо перебирает ногами, мотает головой, грызет удила. Радостный Рыжик скачет вокруг брички, бросается в сени, опрометью несется обратно — понимает, что люди куда-то поедут, а он побежит вслед. Только Журка, не обращая внимания на суматоху, стоит посреди двора на одной ноге, вобрав шею, и о чем-то думает.
Во двор вышли празднично одетые Алпукас и Ромас. Алпукас тоже поедет на недельку в город — погостить. Так было решено вчера на семейном совете, хотя Марцеле и не хотелось отпускать сына, а отец отговаривал: «Хлопот с ним не оберетесь…» Но мать Ромаса, а особенно сам Ромас настаивали, чтобы Алпукас поехал с ними. Как всегда, и в этом трудном деле внука поддержал дедусь:
— Что уж тут поделаешь, пусть едет. Я в его годы еще без штанов разгуливал, а нынче времена другие.
Мальчики на прощание помчались на речку, побегали по лугу, сбивая росу… Вчера они в последний раз сходили на стройку, попрощались с деревенскими ребятами. Те приглашали Ромаса приехать на будущий год. Возле электростанции на большом озере можно будет рыбачить и купаться, Ромас обещал…
Когда они вернулись домой, их уже ждали. Началось прощание. Женщины перецеловались, маленькая Натале уже заранее махала отъезжающим рукой, Юле шепотом втолковывала Алпукасу, что купить в городе. Когда сели в бричку, лесник неожиданно подошел и обнял Ромаса: «Ты смелый парень, будь всегда таким!», что немало удивило Константину. Ей решили до поры до времени ничего не говорить о происшествии на известковом заводе, не волновать.
Дедусь уже разобрал поводья, все замахали руками, платочками, и тут Ромас хватился:
— А палка, а лук и стрелы? Забыли!..
Суописы засуетились. Юле слетала в избу и разыскала бесполезные, на ее взгляд, деревяшки.
Лук и стрелы Ромас положил на дно брички, а палку держал в руке, чтобы не ободралась. Палочка была хороша — ровная, ладная, покрытая хитрыми узорами. Алпукас вспомнил о ней лишь несколько дней назад и быстро закончил работу. Ромас увозил и немало других вещей на память. На дне чемодана постукивали камешки, собранные на стройке, там же лежала пятидырочная свистулька, крыло ястреба и самый дорогой подарок — рог косули, который дедушка подарил Ромасу накануне, так и не сказав матери, за что.
Кстати, и мама Ромаса уезжала тоже не с пустыми руками — в дорожной корзинке еле умещались крынка меда и банка ягод, которые насобирала Юле с детьми, и сыр величиной с добрый каравай. Так уж исстари заведено у Суописов: встречать гостей хлебом-солью и провожать с запасами на дорогу. Долго после этого будет помниться гостям старая усадьба, ее хозяева и даже тропинка к ней.
Наконец дедушка щелкнул кнутом, и бричка покатила. Вслед неслись пожелания доброго пути.
— Смотрите, мальчики, как хорошо! — повернулась к заднему сиденью Константина. — Особенно ты, Ромас, смотри, не скоро доведется снова увидеть…
Но напоминание было лишним: притихшие, ставшие сразу серьезными, дети глядели по сторонам, словно впервые видели знакомые места. Алпукас всю ночь и утро побаивался: вдруг что-нибудь случится и его не пустят с Ромасом в город. Но ничего не случилось, а он все еще не мог свыкнуться с тем, что это он, Алпукас, сидит в бричке и едёт. И
