Гогелей, и даже один Григорий Гогель, но, видимо, другой. Если бы Григорий Фёдорович окончил Пажеский корпус с занесением имени на мраморную доску, Саше бы знал.
И был один Николай Огарёв.
— Тот самый? — спросил Саша Желтухина.
— Нет, — горячо возразил директор, мигом поняв, кого Саша имеет в виду, — это Николай Александрович Огарёв, генерал-лейтенант.
Под числом 1811 имелась странность. Было выбито имя Владимира Адлерберга, министра двора и любимого партнера папа́ по картам, но выше него была пустая строка.
— Над Адлербергом в 1811-м был кто-то ещё? — поинтересовался Саша. — Он не был первым учеником?
Желтухин, кажется, смутился.
— Вы очень наблюдательны, Ваше Императорское Высочество, — тихо сказал директор.
— Первым учеником был Павел Пестель, но его сбили, — вмешался Кропоткин.
При Сталине тоже «врагов народа» вырезали из коллективных фотографий.
Саша подумал, что кажется пришёл по адресу. И вспомнил рассказ папа́ про то, как Герцен в Вятке водил его местному музею и смог понравиться.
— Спасибо, князь, — сказал Саша. — Вы отличный экскурсовод. Я очень сдержанно отношусь к полковнику Пестелю. Проект его конституции с насильственным переселением народов отвратителен, и, судя по тому, что он говорил и писал. он мог бы стать одним из самых кровавых властителей России, если бы пришёл к власти. Но я не люблю, когда сбивают имена.
— Вы бы хотели вернуть имя Пестеля? — ужаснулся директор.
— Пожалуй! — кивнул Саша. — Это же наша история. Прошлое не должно быть непредсказуемым. Что бы не натворил Павел Пестель, он был первым учеником выпуска 1811 года, и нам этого не изменить. Если мы вымарываем чьи-то имена, значит и наши имена когда-нибудь сотрут, когда ветер переменится, а то и доски разобьют подчистую так, что потом не отыщем.
Прошли в учительскую пить чай. Это была большая комната с длинным столом, книжными шкафами и напольными часами с маятником и боем.
Саше представили всех добровольцев, но, честно говоря, его больше всего интересовал Кропоткин. Ибо это был тот самый Кропоткин, судя по имени и титулу.
— Ваше Высочество, могу я задать вопрос? — поинтересовался будущий теоретик анархизма.
— Давайте! — разрешил Саша.
— Вы назвали меня по имени, хотя наш директор его не сказал… мне кажется, мы не были представлены раньше…
— Вы прославитесь, — сказал Саша. — И я знаю не только имя.
— Неужто судьбу? — спросил юный князь с недоверчивой улыбкой.
— В общих чертах. Приезжайте ко мне в Царское на чай, я расскажу подробности. В среду сможете часов в шесть?
— Да… если меня отпустят из корпуса.
И он перевёл взгляд на директора.
— К Его Императорскому Высочеству? — улыбнулся Желтухин. — Отпущу.
— Я пришлю за вами экипаж, — сказал Саша.
После Пажеского корпуса Саша заехал в Министерство просвещения к Ковалевскому.
— Я за разрешением, Евграф Петрович, — с порога сказал он. — Оно готово?
— Прошу прощения, Ваше Императорское Высочество, — извинился Ковалевский, — но пока не пришло от Делянова. Лучше заехать завтра.
— Так, — протянул Саша и опустился в кресло, — пока разрешения не будет, я отсюда не уйду. Присаживайтесь Николай Васильевич.
Зиновьев сел рядом.
— Может, не надо так, Александр Александрович? — тихо спросил он.
— Почему? — поинтересовался Саша. — Это не оскорбление заставлять члена императорской фамилии ждать?
— Я сейчас пошлю к попечителю за бумагой, — пообещал Ковалевский.
— Хорошо, — кивнул Саша. — Здесь недалеко.
Министр дал распоряжения лакею, и тот испарился.
— У вас нет ничего почитать по-немецки? — спросил Саша. — Я не хочу терять время.
— Что вы предпочитаете?
— Что попроще, — сказал Саша, — у меня с ним ещё так себе.
Хозяин удалился и вернулся с иллюстрированным журналом под названием « Die Gartenlaube», что Саша перевёл как «Садовая беседка». Журнал состоял из коротеньких заметок на разные темы, которые Саша уже немного понимал.Но углубиться в чтение не успел, потому что вернулся лакей Ковалевского с подписанным разрешением.- А вы говорите «завтра», — усмехнулся Саша.
Кропоткин приехал в среду в сопровождении денщика и Гогеля, которого Саша послал за будущим революционером.
Сели пить чай с конфетами, малиновым желе и крендельками.
— И на каком поприще я прославлюсь? — поинтересовался гость.
— Григорий Фёдорович, — обратился Саша к Гогелю, — я взялся предсказать князю судьбу, и, думаю, он бы хотел сохранить это втайне.
— Хорошо, — вздохнул гувернёр и вышел курить.
— Мне говорили, что вы командуете своими гувернёрами, — сказал Кропоткин, — но я, признаться, не поверил.
— Это было трудно, не сразу, и до сих пор не в совершенстве, — объяснил Саша. — И, честно говоря, не командую, а прошу. Вот в понедельник я предпринял попытку покомандовать министром. И, знаете, не без успеха.
Он встал, открыл тумбочку у кровати и дал гостю подписанное Деляновым разрешение на воскресную школу.
— Хвастаюсь, — сказал он.
— Попечитель — не министр, — заметил Кропоткин.
— Но действовать пришлось через министра, — возразил Саша. — Ненавижу бюрократов!
Гость усмехнулся.
— Так на каком поприще, Ваше Высочество? На военном?
— Нет, князь. Как бы это поточнее определить… Вас прославят ваши книги.
— Я стану писателем? — спросил гость.
— Не совсем, князь, скорее, философом. Вроде, Дидро, Руссо, Вольтера, Локка и Монтескьё.
— То есть политическим философом?
— Да, вы верно поняли. Но отчасти и писателем в той степени, в которой писателями были Сен-Симон, Томас Мор и Руссо.
— Если бы я не знал, что вы предсказали плен Шамиля, я бы решил, что вы надо мной издеваетесь, Ваше Высочество, — заметил Кропоткин.
— Ни в коей мере, князь.
И Саша отпил чаю.
— А вы можете не называть меня «князь»? — спросил гость.
— Почему?
— Когда я ещё жил в Москве, княжеский титул использовался в нашем доме при каждом удобном случае. У меня тогда был гувернёр француз Пулэн, и он мне рассказывал о Великой французской революции, о том, как «граф Мирабо» и другие отказались от своих титулов, и Мирабо открыл мастерскую с вывеской «Портной Мирабо».
— Любопытно, — сказал Саша, — я раньше не слышал эту историю. Кажется, на первых порах Мирабо зарабатывал на жизнь переводами.
Кропоткин пожал плечами.
— Передаю так, как слышал от Пулэна. Я после этого всё думал,
