человеку. Вы оставляете в своей душе место, чтобы принять его таким, какой он есть. Только после этого исчезает ненависть и приходит прощение, – пока Хёсон раздумывала, как ответить, в их диалог влезла мадам Хан.
«Просто смешно! Интересно, а она сама когда-нибудь принимала меня, свою дочь, со всеми моими недостатками, заботилась обо мне? Нет, я так и не узнала, что такое материнская любовь. Мадам Хан только и умеет, что красиво говорить».
Хёсон готова была вылить на мать поток ругательств, которые она когда-то записывала в своем дневнике.
«Чокнутая…»
Слова мадам Хан, видимо, вселили в мужчину уверенность – он вытер платком пот со лба и спросил, могут ли они выслушать его историю. На лице гостя лежала глубокая тень разочарования и грусти. Хёсон пригласила его в кабинет, усадила в кресло и все-таки налила в гостевую кружку чая.
Меж тем мадам Хан вышла на улицу и подошла к женщине, которая продолжала ходить кругами вокруг аптеки. Со спины мать выглядела старше своих лет. Хёсон вдруг вспомнила, как та надела очки с толстыми линзами, чтобы прочитать записку. Мадам Хан, несомненно, начала стареть.
В каждом есть светлая и темная сторона
– У меня был сын.
Дыхание перехватило. Мысли о нем вызывали у Сандо мучительную боль, будто грудь разрывало на мелкие кусочки. Когда его разум не был затуманен алкоголем, Сандо не осмеливался говорить о сыне. Он не мог произносить его имя, однако если это делал кто-то другой, мужчина чувствовал странное утешение. Понимание того, что кто-то помнит о его мальчике, которого больше нет в этом мире, заставляло сердце биться вновь. То же чувство он испытал и тогда, когда имя сына произнес отец той девчонки.
Сандо откинулся на спинку кресла и отпил теплого чая.
– Как звали вашего сына?
Отрадно, что она не спросила про возраст. Обычно, когда люди узнавали о его мальчике, кто-то обязательно этим интересовался. Еще хотели знать, в каком классе он учился. Такие вопросы приводили Сандо в замешательство. Он помнил, сколько лет было сыну, когда он ушел из жизни, и продолжал отсчитывать, сколько ему было бы сейчас, останься он рядом; эти вычисления приносили такую мучительную боль, словно Сандо находился в адском пекле.
– Ким… Чэ… ван, – произнес он, делая паузы, как первоклашка, который только учится читать по слогам.
Имя сына, сказанное собственными устами, вызывало совершенно другие эмоции, нежели когда его произносил кто-то другой. В памяти тут же возникло лицо Чэвана, голос, жесты.
Во рту пересохло, пальцы мелко задрожали. Ему нужно выпить. А был ли Сандо хоть раз трезвым после смерти сына? Все эти месяцы прошли для него как в тумане.
Лицо психотерапевта вдруг побледнело. Хотя, возможно, ему показалось.
– Ч-чэван, да? Красивое имя… Вы можете рассказать о нем, если хотите.
Пространство аптеки наполняла тихая музыка. Интересно, что это за композиция? Постепенно благодаря мелодии Сандо расслабился, хотя тело все еще жаждало алкоголя. Музыка и аптека – две несовместимые вещи, оказывается, могут гармонично сочетаться. Странно, но они и правда дополняли друг друга. Лекарства излечивали тело, а музыка – душу.
«Интересно, – подумал вдруг Сандо, – когда мир человека раскалывается на части, становится ли он потом, после возможного исцеления, более целостным?»
Апогей кризиса наступил в тот момент, когда Сандо встретился лицом к лицу с родителями той девчонки. Жена просила их не приходить, но они узнали адрес через школу и все же решились заявиться. Мать выглядела довольно пожилой, была старше мужа лет на шесть – на семь. И оказалась страшно болтливой, слова из ее рта лились потоком. Она то и дело извинялась, склоняя голову, и на ходу придумывала какие-то оправдания, чтобы защитить своего ребенка. Рядом с ней в нерешительности стоял муж. Он держался спокойно, но тем не менее чувствовалось, что ему хочется поскорее убежать из их дома куда-нибудь подальше. Наверное, Чэван тоже чувствовал себя так? Когда Сандо думал о сыне, отвернувшемся от всего мира, мечтающем скрыться от всех, нутро горело огнем.
Как только эти родители произнесли имя его мальчика, Сандо настоял на том, чтобы продолжить разговор в другом месте. Жена сильно побледнела, как перед обмороком или истерикой. Супруга помогала ему держаться на плаву, но сама жила лишь ненавистью.
– Выйдем. Поговорим в другом месте.
Сандо чуть ли не выпихнул их за дверь, как парочку торгашей, что ходят по чужим квартирам, предлагая разное барахло. Он повел их в парк рядом с домом. Шаги супругов выбивались из четкого ритма. Почему они пришли именно сейчас?
– Мы приносим вам свои соболезнования. Нам очень жаль. Мы ни о чем не догадывались. С нашей стороны нагло просить о таком, но, пожалуйста, простите нашего ребенка! – худосочный мужчина, спрятавшийся за дородным телом жены, говорил заискивающе, но при этом довольно четко. Он низко поклонился.
Потом вступила его жена:
– Разумеется, не догадывались. Узнай мы раньше, думаете, мы бы пришли к вам так поздно? Нам так жаль, очень жаль. Наша дочь сильно больна. Вы даже не представляете насколько. Сейчас она проходит лечение у психотерапевта. Она… тоже не знала, что происходило с Чэваном все эти годы. Только в старшей школе ей наконец рассказали. Наша дочь доверила ему один секрет, и это нанесло серьезный удар по ее психике. Она перестала разговаривать, поэтому мы не могли ничего от нее добиться. Обо всем рассказала психотерапевт, у которой наша девочка проходит лечение.
Женщина повторяла одно и то же снова и снова. Ее слова резали слух. Сандо было невыносимо выслушивать извинения от людей, которые ничего толком не знали о его ситуации. Девчонка доверила сыну какой-то секрет? Сандо на мгновение стало интересно, что это за секрет такой, если все произошло из-за него, но вызнавать подробности не захотел.
– Я хочу встретиться с вашей дочерью.
Он и сам не понял, почему вдруг произнес эту фразу.
– Встретиться с Ханой? Но я не совсем понимаю… – Женщина выглядела обескураженно, нервно покачала головой.
– Извините, но устроить это будет довольно затруднительно, – ее супруг говорил мягко, однако чувствовалось, что он тоже в недоумении. Хилый с виду, этот мужчина довольно твердо выражал свои мысли и намерения. Как ни странно, он напомнил ему Чэвана. Почему-то в сознании Сандо образ сына наложился на образ этого человека.
– Мне не нужны ваши извинения. Я хочу услышать их от вашей дочери. Вы должны понять мои чувства, вы ведь и сами
