мотает головой. Майкл падает на пол, хватаясь руками за волосы. Подползает к ней на коленях. – Белль, ну, пожалуйста. – Он обхватывает ее, утыкается головой в пупок, на мгновение вдыхая ее запах в последний раз.
– Забирай свои деньги, – говорит она, обернувшись к Майклу, который уже направился к двери.
– Прошу, оставь их. Это тебе. Я не отступлюсь от своих слов. – Майкл открывает дверь и оборачивается. Она опускает голову. Ее лицо – это блюз, это поэма. Он шагает к ней и целует в губы, смакуя этот миг в последний раз.
– Прощай, Белль. – Он уходит и закрывает дверь.
$100
– ААААА! – кричит Майкл в темноту.
– Только две вещи могут заставить мужчину сидеть вечером на холоде и кричать, – раздается сиплый, скрипучий голос, – деньги или женщина. – Незнакомец разражается хриплым смехом.
– А что, если и то, и другое? – отвечает Майкл и смотрит на мужчину с тележкой, который садится к нему на скамейку в жутковатом парке. На нем поношенная одежда, темно-коричневая от застаревшей грязи, висящая на нем десятком слоев. Волосы торчат дыбом, как у персонажа мультика или дернутого током. Бродяга потягивается и усаживается поудобнее, находя комфорт на этой жесткой холодной скамейке.
– Так че, не расскажешь?
– О чем?
– О том, почему сидишь здесь и вопишь.
– Ну, я не один в темноте сижу. – Незнакомец добро посмеивается. – Не очень хочу рассказывать, я пытаюсь забыть об этом.
– Совсем плохо, а?
– Лучше шину автомобильную съем. – Майкл тяжело вздыхает, изо рта на холоде вылетает облачко пара.
– Не может все быть настолько плохо. Даже мне такого не хочется, а я ведь все время голодный.
– Я устал. Я так сильно устал. Я хочу лечь и уснуть, надолго, надеюсь, что даже навсегда.
– Непонятая жизнь не стоит того, чтобы ее жить.
– Что?
– Всему надо искать причину. Почему случилось то или иное? Спроси себя, какой смысл за твоим страданием.
– Его нет. Мы рождаемся, умираем, а между первым и вторым одно страдание. Это жизнь, так все и происходит.
– Страданию нужен голос, сцена, с которой вещать, тогда оно становится искусством и, в свою очередь, правдой.
– Я бы предпочел жизнь без страдания.
– Покажи мне того, кто не страдал, и я легко назову того, кто не жил.
– Жизнь – это страдание. Ницше. Понял. Я читал немного, и вы, кажется, тоже. Но за всеми этими ванильными цитатками и жизненными премудростями мир полон говна. Где-то сейчас война, есть беженцы, дети мрут от голода, а где-то кто-то очень одинок, подавлен, в депрессии и хочет убить себя. Да вот вы сами: неужели вам не хотелось бы оказаться в тепле, а не на этой холодной улице?
– Ха! И ты думаешь, что в тепле я не буду страдать? Страдание – это наш общий язык, наша связь. Это одна из двух вещей, которые напоминают нам, что мы живы здесь и сейчас. Что мы все одинаковые. Еще любовь, – незнакомец припадочно смеется и говорит дальше. – Но страдание – это еще и то, что мы все отрицаем и ведем себя так, будто оно нам чуждо.
– Мы все идем к смерти, несемся на полной скорости к своей погибели.
– Так, ладно, ты совсем не помогаешь, – бродяга взрывается хохотом.
– Да это с вами что-то не так, – говорит Майкл, ухмыляясь.
– Ты что, ожидал от бомжа на улице каких-то божественных откровений и ключей к смыслу жизни? Думал, я надежду тебе дам? Как романтично. Ты же сидишь здесь только потому – ты, блин, говоришь со мной только потому, что сам теперь чуть больше понял, каково быть в моей шкуре. Каково быть никем, не существовать.
– Я хочу не существовать.
– Что?
– Я хочу смерти.
– Ты не хочешь смерти, ты хочешь перестать мучиться.
Яростно свищет ветер. Их поглощает бездна мрака, как ненасытная тварь.
– Все закончится, все закончится, – смеется после долгой паузы бродяга. Громко, хватаясь за живот, пока не заходится мокрым кашлем.
– Как тебя зовут? – спрашивает незнакомец.
– Зачем вам? Мы никогда больше не встретимся.
– Это верно.
Раздраженный, обиженный Майкл встает, чтобы пойти. Больше ему от бродяги ничего не нужно.
– Эй, парень, а у тебя доллара не найдется? – спрашивает мужчина. – Надо чем-то питаться. – Он смотрит со скамейки на Майкла. Майкл смотрит в ответ на него.
– Сотню возьмешь? – Майкл достает из кармана банкноту и протягивает ему.
– Да ты что! Вот мне сегодня везет.
Бродяга хватает деньги скрюченными ручонками в беспалых перчатках. На его лице загорается улыбка, открывая желтые подгнившие зубы. Он выставляет кулак, они стукаются костяшками. Нищий сворачивается клубком на скамейке.
Майкл сидит за столом у себя в комнате, в съемной квартире, и складывает в конверт свое последнее письмо к матери. Завтра он его отправит. Он удаляет все следы своего присутствия в интернете, все аккаунты в соцсетях, хотя и так давно ничего не выкладывает. В последний раз смотрит почту. Джалиль. Он открывает письмо.
Эй, бро.
Я не мог до тебя дозвониться, телефон не работает? Короче, у меня плохие новости. Баба скончался. Но, слава Господу, он увидел мой союз до того, как покинул нас.
И я рад представить тебе нас с моей прекрасной женой. Жду не дождусь познакомить вас. Люблю тебя, бро, очень жду письма.
Джалиль.
P. S. Ты был прав.
Майкл открывает вложение. Джалиль с женой, на безымянных пальцах – кольца. Девушка – не Амина. Джалиль в черном смокинге по фигуре, а-ля Джеймс Бонд, а на невесте гладкое белоснежное платье, облегающее стройное тело. Красавицы, как она, вдохновляют поэтов. Пара так хорошо смотрится, будто им предначертано быть вместе. Это злит Майкла, глаза горят зеленым в отражении на мониторе. Почему жизнь складывается у всех, кроме него? Он бьет кулаком по столу, его трясет. Весь дрожа, он залезает в кровать и забывается яростным, полным слез и горя сном.
К нему приходит покой, странный покой, как в любовании закатом на войне. Майкл видит самых дорогих и любимых в жизни людей. Видит мать. Отца. Джалиля. Видит Белль, чье лицо навек высечено у него на сердце. Этот акт вершится в душевной тишине. Война окончена. Война выиграна.
Майкл проснется посреди ночи. С решимостью наденет обувь, шапку, перчатки и пойдет к арендованной машине, заранее набрав полный бак для своей последней поездки. Проедет по длинным затихшим улицам, в темноту Гарримана [35], в дикую природу леса, к отвесным скалам, высоким деревьям, глубоким и бурным водам, чтоб они забрали его, – и никто его не услышит, никто его
