один за другим умерли больные того врача, который все видел в розовом свете. Если умрут и мои больные, то, по крайней мере, меня никто не посчитает болваном».
* * *
Некто, не пожелавший вступить в связь с г-жой де С*, воскликнул: «На что человеку ум, как не на то, чтобы уберечь его от связи с г-жой де С*?».[597]
* * *
Г-н Жоли де Флери,[598] занимавший в 1781 году пост генерального контролера, как-то сказал моему другу, г-ну Б*: «Зачем вы все время говорите о нации? Никакой нации нет, а есть народ, тот самый народ, который еще в старину наши публицисты именовали „народ-раб, повинный барщиной и податями по воле и милости господина“».
* * *
М* предложили место доходное, но малоприятное. Он отказался, заметив при этом: «Я знаю, что жить без денег нельзя, но я знаю также, что жить ради денег не стоит».
* * *
Кто-то сказал об одном непомерном себялюбце: «Он, глазом не моргнув, сожжет чужой дом, чтобы сварить себе два яйца вкрутую».
* * *
Герцог де*, некогда человек острого ума, умевший ценить общество достойных людей, годам к пятидесяти превратился в самого заурядного царедворца. Это новое ремесло и жизнь, которую он ведет в Версале, подстать его дряхлеющему разуму, словно карты — старухам.
* * *
Кто-то спросил человека, который быстро поправил свое расстроенное здоровье, как ему удалось этого добиться. «Очень просто, — ответил тот: — прежде я рассчитывал на себя, а теперь считаюсь с собой».
* * *
«Самое его большое достоинство — это имя, — говорил М* о герцоге де*. — У него есть решительно все добродетели, какими только можно разжиться с помощью дворянской грамоты».
* * *
Некоего молодого придворного за глаза обвинили в том, что он обожает девок. Так как это обвинение могло бы рассорить с ним порядочных и влиятельных женщин, слышавших весь разговор, один из друзей молодого человека почел долгом возразить: «Преувеличение! Злостный навет! Он и светскими дамами не брезгует!».
* * *
М*, большой женолюб, говорил мне, что он не может обойтись без женщин: они смягчают его суровый ум и дают пищу его чувствительной душе. «В голове у меня Тацит,[599] а в сердце — Тибулл»,[600] — заключил он.
* * *
Г-н де Л* утверждал, что брак следовало бы приравнять к аренде дома, который можно нанять сроком на три, шесть, девять месяцев, а если окажется подходящим, то и купить.
* * *
«Между мною и вами та разница, — объяснял мне М*, — что вы всем маскам по очереди сказали: „Маска, я тебя знаю“, а я сделал вид, будто они меня провели. Поэтому свет ко мне куда благосклоннее, чем к вам. Вы отняли у других интерес к маскараду, да и себя лишили развлечения».
* * *
Если г-ну де Р* за день не удается написать ни строчки, он повторяет слова Тита: «Сегодня я потерял день».[601]
* * *
«Судя по мне, — говаривал М*, — человек — преглупое животное».
* * *
М* выражал свое презрение к людям всегда одной и той же фразой: «Это предпоследний из людей». «Но почему предпоследний?», — спросили у него. «Чтобы ни у кого не отнимать надежду: смотрите, какое их множество».
* * *
М*, человек слабого здоровья, но сильного характера, говорил о себе: «Физически я похож на тростник, который гнется, но не ломается; нравственно же подобен дубу, который можно сломать, но нельзя согнуть. „Homo interior, totus nervus“,[602] как сказал ван Гельмонт».[603]
* * *
Г-н де Л* — ему пошел уже девяносто второй год — как-то сказал мне: «Я встречал людей характера сильного, но не возвышенного, и людей характера возвышенного, но не сильного».
* * *
Г-н д’А* оказал однажды большую услугу г-ну де К*[604] и попросил его держать это в тайне, что тот и выполнил. Прошло несколько лет, они поссорились, и тогда г-н де К* рассказал о добром поступке д’А*. Г-н Т*, общий их друг, узнав об этом, спросил де К* о причине такого странного, на первый взгляд, поведения. Тот ответил: «Я молчал о благодеянии д’А*, пока любил его. Заговорил же я потому, что больше его не люблю. Раньше это была тайна д’А*, теперь — только моя».
* * *
М* говорил о принце де Бово, большом ревнителе чистоты французского языка: «Я заметил, что когда я встречаю принца на утренней прогулке и на меня падает тень от его коня (а он часто ездит верхом — этого требует его здоровье), то потом я уже весь день не делаю ни единой ошибки во французском языке».
* * *
Н* говорил, что его всегда приводят в изумление смертоубийственные пиршества, которые задают светские люди. «Добро бы они приглашали родственников — тут хоть можно рассчитывать на наследство, но зачем звать друзей? Ведь от их смерти все равно никакого проку!».
* * *
«Я видел немало гордецов, — говаривал М*, — но все они мало чего стоят. Единственный, кто по-настоящему горд, — это Сатана из милтонова „Потерянного рая“».
* * *
«Счастье — нелегкая штука, — твердил М*. — Его и в себе-то обрести трудно, а уж в другом и подавно».
* * *
Г-ну де* настойчиво предлагали уйти с поста, одно название которого ограждало его от преследования могущественных врагов. «Вы можете остричь Самсона, — заявил он в ответ, — но не советуйте ему напрашиваться на головомойку».
* * *
На чье-то замечание о том, что М* необщителен, один из его друзей заметил: «Да, ему противны те черты общества, которые противны природе».
* * *
Когда на М* нападали за его пристрастие к уединению, он обычно отвечал: «Видите ли, к своим собственным недостаткам я притерпелся больше, чем к чужим».
* * *
Г-н де*, везде кричавший о том, как он дружен с Тюрго, явился к г-ну де Морепа и поздравил того с отставкой Тюрго.
Тот же самый друг Тюрго целый год не встречался с ним, после того как он попал в немилость, а когда бывшему министру зачем-то понадобилось повидать де*, последний назначил местом встречи не дом г-на Тюрго, не свой собственный дом, а мастерскую Дюплесси,[605] которому позировал для портрета.
Тем не менее у него хватило потом наглости заявить г-ну де Берт..., уехавшему из Парижа неделю спустя после смерти Тюрго: «Я дневал и ночевал у господина Тюрго, был его ближайшим другом и своими руками закрыл ему глаза».
Он стал высокомерно обходиться с г-ном Неккером, едва лишь у того испортились отношения с г-ном де Морепа,
