дней мы ехали запертые, почти задыхались в вони экскрементов, в чаду от погибших, которые заплатили за это путешествие своей жизнью. Когда мы достигли места назначения, одних заперли в ледяных амбарах большого поместья, других — в полуразрушенных теплицах заброшенного рыночного сада, третьих — в кишащих вшами бараках, в которых раньше изолировали тифозных больных. Это, господин, были «процветающие и такие же, как у нас, фермы», которые нам обещали.
— А не кажется ли вам, что старый режим, Терезианское государство, обошелся бы с вами более мягко… что для него это было ужасом, как и для вас, и что единственное, чего он требовал от вас, — признания общего символа, императорской короны Вены?
— Конечно, но ведь хочется жить своей собственной жизнью.
Он имел в виду, конечно, собственно национальную жизнь, распространяющееся с 1789 года заблуждение, в пламени которого сгорит Европа и которое могло разгореться там только потому, что погасло спокойное и ровное, мягкое пламя общеевропейской духовности, святое пламя богоискателей на земле.
Я лег с грустью. Я родился слишком рано. Я не доживу до выздоровления от этого безумия.
Печальные дни, когда сквозь щели сильно задувает, когда гаснет мягкое солнце осени, когда приходит так рано этот апокрифический час рассвета в каменном гробу.
Пока светло, пока день не умрет для меня, я читаю в отчаянии, я читаю эти совершенно глупые, раздутые парижским высокомерием дневники, пропускаю эту оргиастику наполеоновского государства, чья агония отравляла нашу жизнь столько лет…
«В прежние времена была большая разница — теперь все одинаково. В прежние времена была судьба — теперь поденная плата. Величие — что это такое? Дайте мне килограмм величия, сколько стоит? Мы покупаем зубные протезы, мы разводим новую кишечную флору в животе, все подряд, все как один. Мы распределяем жизнь между собой, разбавляем воздух и оставляем каждому поколению все более запутанный и неуправляемый мир. Принцесса? Она ездит на велосипеде, как рабочие ее отца, короля, которые избегают ее, то приветствуют, то не приветствуют». Это было написано в 1915 году человеком, который, вероятно, под давлением своих истерических женщин встал в ряды масс.
В один из первых холодных дней меня вызывают на допрос и ошеломляют переменами, произошедшими за кулисами. Там, где несколько дней назад дул ледяной северо-восточный ветер, сегодня веет нежный зефир; там, где вчера грубый капитан рявкал, как фельдфебель, сегодня само внимание, и я должен опасаться, что он отпустит меня с этого позднего вечернего допроса с поцелуем на ночь.
Загадка вскоре разгадана. Из дверей дежурного майора, одетого в фантастический и похожий на мираж кожаный плащ с эмблемами генерала мобильгарда, выходит Дтл.[247], и именно этот талисман в форме совершил великое чудо. Он, моложе меня более чем на десятилетие, мягко наставляет меня, и я, признаться, не знаю, серьезен ли он, или это только чтобы хорошо выглядеть в глазах какаду из мобильной гвардии. Как бы то ни было, его немедленное воздействие на этого капрала, получившего звание капитана, поразительно.
— Герр генерал прикажет подать машину или герр генерал пойдет пешком?
Всегда на прусском казарменном жаргоне и с преданностью, заставляющей опасаться, что этот кот в сапогах ляжет перед ним на землю или полностью растворится в воздухе.
И вот происходит чудо, на которое я не смел надеяться и час назад в этом гробу: меня освобождают в тот же вечер.
Я иду в камеру, сажусь и испытываю в тревоге то, что, наверное, испытывал каждый ожидающий освобождения заключенный: часы сомнений в том, что в последний момент что-то произойдет, часы, когда пытаешься ответить на только что упомянутый вопрос с помощью всевозможных глупых оракулов… О, эти роковые последние часы, которые почти так же мучительны, как и страшные первые.
К счастью, их прервало новое беспокойство: нас, на которых гражданские обитатели казармы, клерки, повара, женщины, отвечающие за прачечную, смотрят как на диковинных животных, ведут в узкий и низкий подвал, который пересекают электропроводка, трубы водопровода и канализации.
Видимо, считается гуманнее утонуть в фекалиях под землей, если граната попадет сюда, чем быть разорванными осколками наверху, под открытым небом.
Через окно подвала я могу уловить скудный проблеск неба и более значительный кусок казарменного двора… О, безысходность этих бесчисленных окон, мрачность складов, апокалиптическое уродство вокруг… уродство, которое кажется религией милитаризма.
О, они ненавидят все, что напоминает о духе и красоте, у них есть фетиш, которому они поклоняются и который, вероятно, является увеличенным до гигантских размеров стаканом для игральных костей; из своей привязанности к уродству они сделали религию, которую намерены навязать всему миру.
Они будут истреблены, их будут преследовать с неослабевающей ненавистью, их будут унижать немыслимыми унижениями, и в мире не будет мира, пока не сотрется последняя память о них.
Выходя через два часа из казармы, чувствую себя человеком, зарытым в братскую могилу, — грязным, переполненным позорными воспоминаниями.
Старое суеверие запрещает оборачиваться только что освободившемуся, иначе он вернется. Я не оборачиваюсь, когда мой славный унтер-офицер бросается за мной со щеткой и чистит мой пыльный сюртук.
— Смотри, чтобы это поскорее закончилось!
Во имя тебя, мой мальчик, во имя нашей общей ненависти, во имя измученного человечества, во имя мира…
Только дома я узнаю, что они задумали, и если бы не вмешательство Дтл., стало бы реальностью для меня.
Послесловие Петера Чойка
Биография и творчество
Фридрих Рек-Маллечевен родился 11 августа 1884 года в семье депутата рейхстага и ландтага (отец придерживался консервативных взглядов) в восточно-прусском родовом поместье Маллечевен под Нойендорфом, недалеко от бывшей польско-российской границы{1}. По окончании гимназии в 1904 году он проходит шестимесячную военную службу (предположительно в пятом Тюрингском пехотном полку) и с октября 1904 по 1909 год изучает медицину в Кёнигсберге, Инсбруке, Ростоке и Йене. В 1908 году женится на Анне Бюттнер, прибалтийской немке, а в 1911-м завершает обучение, защитив диссертацию. После рождения второй дочери Сузанны в 1912 году Рек-Маллечевен отправляется в качестве судового врача, а затем пассажиром на западное побережье Южной Америки и в Нью-Йорк. На Рождество 1912 года возвращается к семье, теперь уже в Баварию.
Признанный негодным к военной службе из-за диабета, живет в Пазинге под Мюнхеном, занимаясь журналистикой, где пишет статьи для известных газет, а с 1915 года становится популярным беллетристом. Временами Рек-Маллечевен придает своей жизни эксцентричный оттенок: в тропической военной форме появляется на Людвигштрассе, одном из королевских проспектов Мюнхена; выдает себя за богатого офицера-аристократа и путешественника. Для полного размывания границ реальности
