что он оставлял позади
себя».3 Спина у него уже не горит, «кожа окрепла». Параллельно, то дело, ради
которого он ехал в город, «как-то опреснело», Драйеру «стало скучно. Очарование испарилось… Затея надоела … сумму можно запросить грандиозную; но
Драйеру было всё равно. Фигуры умерли».4 На подходе к дому Драйер «увидел, что одно окно – окно спальни – пылает золотым закатным блеском» – это
ему, «солнечной» его натуре, приветствие в знак освобождения. «В доме было
как-то легко и пусто без Марты. И было очень тихо». Оказалось, что «все часы
в доме стоят», что постель Марты «наглухо прикрыта простынёй», – по этим и
другим признакам читателю становится понятно, что Марты, по-видимому, больше нет. «Драйер потушил свет и, окружённый странной тишиной, незаметно уснул».
Марта умерла в гостиничном номере, за белой дверью с цифрой 21 (двое
против одного?), несмотря на сопровождение и поддержку звонившего Драйеру студента, сына меховщика Шварца из Лейпцига (кротовая шуба Марты, видимо, была его работы), и танцмейстера, «который ходил взад и вперёд, как
часовой», а также стараний вызванного ими «знаменитейшего доктора», случайно обретавшегося в гостинице.1
Тщательно разработанный Мартой план нарушили «оборотни случая»: капризы погоды и случайно подвернувшееся Драйеру выгодное дело с манекенами. Но был и детерминант – алчность, побудившая Марту пренебречь по-годными условиями, хотя она хорошо знала, что холод и дождь ей противопо-казаны. И та же её алчность спасла ничего не подозревавшего Драйера, побудив Марту отложить достижение намеченной цели. Марта погибла случайно, но «по закону индивидуальности», сформулированному автором – Набоковым, что, впрочем, более или менее соответствует известному, общепринятому «характер – это судьба», или, наоборот, «судьба – это характер», что, опять-таки, примерно одно и тоже.
Франц – прозревшая, но обездвиженная, не имеющая своей воли жертва
эмоционального вампиризма Марты – освобождается только через её смерть.
Катарсис оборачивается мгновенным переключением интереса Франца на объ-3 Там же. С. 182.
4 Там же. С. 182-184.
1 Там же. С. 185-186.
115
ект, ему адекватный и доступный: «…горничную, крупную, розовую девицу…
Он мельком подумал, что, пожалуй, можно было её ущипнуть сейчас, не от-кладывая до завтра». Приступ истерического смеха, заказанный в номер ужин
и наказ горничной не будить завтра раньше десяти довершат выздоровление.2
Идеальное преступление не удалось, Драйзер был посрамлён. Но не только и даже не столько в нём одном дело.
Драйер, добрый, трогательный Драйер, скорбит о самом дорогом, что бы-ло в его жизни, – улыбке Марты: «В темноте ночи, куда он глядел, было только одно: улыбка, – та улыбка, с которой она умерла, улыбка прекраснейшая, самая счастливая улыбка, которая когда-либо играла на её лице… Красота
уходит, красоте не успеваешь объяснить, как её любишь…»3 – автор не ску-пится, от имени Драйера, на целый реквием по красоте.
Но Драйер – и это его роковая слепота – так и не понял, что всегда прята-лось за улыбкой Марты, и не мог, разумеется, знать, какая страшная суть её
личности отразилась в фантасмагории её предсмертного бреда, в котором она, с помощью Франца, раз за разом пыталась его, Драйера, уничтожить. Марта и
Франц – олицетворение сил, противостоящих свободе творчества: они представляют собой симбиоз властности, алчности и слепой покорности. Флёр
прекрасной улыбки Марты и успокоительная ординарность образа незадачливого племянника, – не догадывается Драйер, – витрина, за которой скрывается
не только стремление к обеднению его личности, но и угроза самой его жизни.
До тех пор, пока он не преодолеет самоуверенное верхоглядство эгоцентрика, он будет способен видеть только витрину и, в лучшем случае, останется художником первого наброска, незаконченного эскиза.
Влекущее Драйера море, где «на горячем песке – блаженство, отдохнове-ние, свобода», – симптом высвобождения творческих сил, которым давно уже
стало скучно в тисках границ, определяемых улыбкой Марты. Хватит ли ему
«ретроспективной проницательности и напряжения творческой воли»1 его создателя, чтобы когда-нибудь стать настоящим Королём, разгадав и осуществив
в полной мере замысел своей судьбы?
Таким образом, отфутболив от своих ворот мяч-триггер романа Драйзера, послав куда подальше его причинно-следственную бухгалтерию, голкипер
Набоков остался сам и оставил нас с «продлённым призраком бытия» своего
героя. По сути, ради этого и был написан роман, это – его шекспировского
смысла «быть или не быть», а вовсе не конвейерные «пузеля» любителей де-терминистских конструкций – с ними и так всё было ясно Набокову. Поможет
ли Эрика-эврика, «случайно» – авторской волей – встреченная на улице геро-2 Там же. С. 192.
3 Там же.
1 Набоков В. Убедительное доказательство // ИЛ. 1999. № 12. С. 4/8.
116
ем, – поможет ли она Драйеру понять, что смотреть – это желательно также и
видеть, а не просто «скользить» взглядом. И преодолеет ли он свою, такую
деликатную застенчивость, прекрасно ему известную и мешающую «просто и
серьёзно» общаться с людьми. Есть нечто в атмосфере финала романа, в далях, манящих героя за горизонт, – есть нечто светлое, освобождающее, обещающее
надежду.
«ЗАЩИТА ЛУЖИНА» – РОКОВОЕ ПРЕДНАЧЕРТАНИЕ
В предисловии к американскому изданию «Защиты Лужина», вышедшему в 1964
году (то есть 35 лет спустя после написания романа), Набоков определил судьбу
своего героя как «роковое предначертание».1 Идея подобного персонажа витала в
воображении автора, по-видимому, задолго до его воплощения, а возможно, даже
и осознанного замысла, однако это уже относится к области домыслов и предположений, как та сафьяновая книжечка
