то, чтобы механически грести, «то угрюмо склоняя лицо, то в разма-хе отчаяния глядя в небо».3 Только силы небесные могут его спасти от соучастия в преступлении, что и произойдёт через посредничество Драйера.
Как только Драйер (неохотно) сел в лодку, а Марта «почувствовала бла-женный покой. Совершилось», автор начинает сопровождать их состояние и
общение вторящими, нюансированными откликами пейзажа и меняющейся
погоды. «Пустынный пляж, пустынное море, туманно… В груди, в голове у
неё была странная, прохладная пустота, как будто влажный ветер насквозь
продул её, вычистил снутри, мусора больше не осталось. Звенящий холод». Она
слышит беспечный голос Драйера, призывающего Франца соблюдать в гребле
лад и ритм.4 Марта в предвкушении счастья, Драйер говорит ей, что, как она и
обещала, ему гораздо лучше. Накрапывает дождь. Драйер говорит, что «нынче
мой последний день», и завтра он уезжает. Дождь усиливается. Марта собирается подать знак Францу, но Драйер не хочет меняться с ним местами: «Я только
что разошёлся. Мы с Францем сыгрались». Когда Драйер сообщает Марте о
«любопытной комбинации» стоимостью в тысяч сто, она «долго глядела на горизонт, где по узкой светлой полосе свисала серая бахрома ливня».1 Пока Марта
колебалась, верить или не верить Драйеру, «дождь то переставал, то снова лил, –
будто примеривался». По мере того, как она всё больше склонялась к решению
отложить задуманное, «дождь пошёл вовсю», а по принятию «правильного» решения – «Ничего нет легче, чем повторить такую поездку» – уже «хлестал ливень».2
Описав первые симптомы заболевания Марты, автор тут же переключает
внимание читателя: «Стеклянный ящик … приобрёл значение почти священ-ное. К нему подходили как к пророческому кристаллу. Но его нельзя было
умилостивить ни молитвой, ни стуком нетерпеливого пальца». И хотя речь
идёт всего лишь о приборе, измеряющем атмосферное давление, эффект, намеренно достигаемый этой сценой, – грозно предрекаемый высшими силами
приговор Марте. Как приговор градусника с неуклонно повышающейся тем-пературой. Дальше можно цитировать почти подряд – автор не отпускает читателя из сплошного потока «знаков и символов»: «К вечеру дождь стал мель-че. Драйер, затая дыхание, делал карамболи. Пронеслась весть, что стрелка на
3 Там же. С. 170.
4 Там же. С. 172.
1 Там же. С. 174.
2 Там же. С. 175.
113
один миллиметр поднялась. “Завтра будет солнце”, – сказал кто-то и с чувством ударил в ладонь кулаком… Дождь нерешительно перестал… В курзале
были танцы».3
Карамболи – столкновение шаров в бильярде – получались явно не в
пользу Марты: на танцах она появилась, когда у неё в голове, «как кегельный
шар, перекатывалась плотная боль». Рядом с ней оказываются её «кавалеры»:
«чёрной бабочкой» – молодой танцмейстер, и «темноглазый студент, сын по-чтеннейшего меховщика». Со следующей фразы и на всю страницу автор переводит поток сознания Марты в третье лицо, таким образом передавая стран-ность её самоощущения – как бы со стороны – по мере усиления признаков её
заболевания: «Она слышала, как Марта Драйер что-то спрашивает, на что-то
отвечает».4
Прикосновение руки «летучего танцора» к голой спине Марты превратило бьющий её озноб в пятипалый. На просьбу потанцевать с ней, чтобы ей
«было тепло», Франц отвечает, что он «смертельно устал».5 «Его томила
огромная, оглушительная тоска … ему казалось, что он на операционном столе
и его режут». Доведя Франца до этого состояния, автор, собственной персоной
и с непременной своей спутницей, является провозвестником прозрения: «Он
давно заметил эту чету – они мелькали, как повторный образ во сне… Но
только теперь он осознал этот образ, понял, что он значит… И Франц так позавидовал этой чете, что сразу его тоска ещё пуще разрослась… Они говорили
на совершенно непонятном языке».1
На следующий день «погода райская» – Драйер уезжает продавать патент
на изобретение манекенов, а Франц несёт Марте аспирин и на солнечной набе-режной снова встречает ту же, знакомую ему чету: «Он заметил, что они на
него взглянули и на мгновение умолкли … и ему показалось, что они его обсуждают, – даже произносят его фамилию. Подул ветерок, сорвал бумажку с
трубочки в его руке». На бумажке, видимо, было написано «аспирин» – лекар-ство, как легко догадаться, прописанное Сириным, которое Марте уже не поможет. Зато «этот проклятый счастливый иностранец знает про него (Франца –
Э.Г.) решительно всё, – быть может, насмешливо его жалеет, что вот, мол, юношу опутала, прилепила к себе стареющая женщина, – красивая, пожалуй, –
а всё-таки чем-то похожая на большую белую жабу».2
Итак, прозрение состоялось – посредством шоковой терапии и при прямом, активном участии подлинно счастливой пары «иностранцев». Прозрение, 3 Там же. С. 176.
4 Там же. С. 177.
5 Там же. С. 177-178.
1 Там же. С. 178-179.
2 Там же. С. 181.
114
но далеко ещё не обретение собственной воли. Марта ещё жива, и где-то рядом крутятся её покровители.
Метаморфозе Драйера не нужны, как Францу, периодические настырные
подсказки Пороховщикова с супругой. Он давно подготовлен мечтой, и она
следует за ним – образами моря, которые собраны «в один солнечный узор ...
уютно поместившись в душе… И чем ближе подъезжал он к столице, тем при-влекательнее казалось ему то синее, жаркое, живое,
