остро, отчаянно, страстно переживает невозможность, из-за Марты, бросить всё – «продать и – баста» – и ринуться в большой, влекущий его мир.
Очень скоро эта мечта станет осуществимой.
Последние две главы романа – это каскад, феерия «знаков и символов», сначала то ли под видом каких-то лирических настроений и мимоходных
наблюдений, случайных, необязательных знакомств, и обычных для курорта
забав и развлечений, а то и просто житейского разговора, обмена репликами. Но
постепенно, по нарастающей, а затем и с намеренной демонстративностью и
пафосом становятся слышны тромбоны судьбы. Перенасыщенность текста
двойными смыслами, из которых неявный, подспудный, является судьбонос-ным, создаёт впечатление разыгрывающейся за видимостью обыденного фантасмагории.
Драйеру на трёх подряд начальных страницах двенадцатой главы «ни с того
ни с сего … стало грустно», он «уже несколько раз … чувствовал этот нежный
наплыв грусти. Правда, это бывало с ним и раньше … но теперь это случалось
как-то по-особенному». Эрика когда-то называла это чувствительностью эгои-ста, который других может унизить, обидеть, а вот сам – чувствителен к пустякам. И вот снова – «волна грусти».1
Увидев на пляже нищего фотографа, который кричал: «Вот грядёт художник, вот грядёт художник Божией милостью!» – он и о себе подумал, что,
«может быть, стареет, что-то уходит, чем-то сам он похож на фотографа, чьих
услуг никто не хочет».2 Рядом Марта: «Ведь только протянуть руку, и тронешь
её волосы. А нельзя. Есть деньги, а путешествовать нельзя. Ждут его не до-ждутся – в Китае, Италии, Америке».3 Похоже, что Драйер начинает осознавать, что он находится в ситуации жизненного кризиса, что достойная его таланта самореализация может не состояться.
Собираясь к морю, Драйер купил большой мяч и плавательные пузыри.
Играть в мяч к ним троим присоединились двое молодых людей – танцмейстер
и студент, сын меховщика. Марта учила Франца танцам и постоянно ходила к
нему в кротовом пальто – теперь, по-видимому, эти двое – агенты ей в поддержку. Танцмейстер сбил мячом синие, от солнца (символически – от «солнечного» Драйера) очки Франца (чтоб не прозревал!) – «очень все смеялись, очки чуть не утонули». Потом Франц и Марта поплыли вместе очень далеко, а
стоявшая рядом с Драйером незнакомая старушка «в одном нижнем белье» по
2 Там же. С. 159-160.
1 Там же. С. 166-168.
2 Там же. С. 166-167.
3 Там же. С. 168.
111
этому поводу почему-то очень волновалась (некий прообраз матери Франца?).
И Драйер почему-то тут же решил, что нужно непременно научиться плавать
(подсказка интуиции?). Солнце, агент Драйера, «растерзало ему спину» (чтобы
на следующий день не лез в воду), но Марта сказала, что «завтра пройдёт…
непременно… навсегда». «Да, конечно (думает он) – кожа окрепнет». Драйер
дурно спал эту ночь, горела спина, и, закрывая глаза, он «видел воронку, которую они выкопали, чтобы будка стояла уютно», – в понимании Марты, «уютно» – это без него, Драйера. Завтра утром нужно выиграть пари. Глупое пари.
Марта таких вещей не понимает … завтра это будет доказано».4
Весь этот пассаж – немногим больше, чем полстраницы. Практически
в каждой строчке, в каждой фразе – намёк, предупреждение, пророчество
непредсказуемых потусторонних или природных сил, – и слепота, неведе-ние, искажённые представления людей, в особенности тех, которые верят
в неукоснительные планы.
Драйер беспокоится: «Не пошёл бы завтра дождь. Барометр падает, падает…». Он всё ещё дорожит хоть каким-то вниманием жены, тем, что она «согласилась с ним поиграть и не отказалась в последнюю минуту – из-за дурной
погоды, как он втайне боялся».1 Марта сказала, что, пожалуй, пойдёт дождь, и
стала торопить Драйера: «А то ещё польёт дождь» – она явно забыла, как долго и тяжело она болела, почти с осени и до весны. А между тем, по балкону
уже многозначительно «гулял ветер». И Драйер по слогам читал фамилию одного из постояльцев гостиницы: «По-ро-кхов-штшт-коф».2
Момент критический – вот-вот должно состояться «глупое пари», и автор
готов напрямую вмешаться в ход событий через своего представителя, некоего
«иностранца» Пороховщикова, сама фамилия которого, однако, совершенно не
согласуется с той скромной функцией – надзора, – в которой признавался
Набоков в предисловии к американскому изданию романа. Надзирателю, самое большее, пристали ключи от камер, а не пороховой заряд. А ситуация, в
самом деле, будет взорвана – в последний момент.
Марте не терпится: «Пусти, – я не могу выйти» (Драйеру). Франц, в очках
и халате, на взгляд Драйера, похож на японца (камикадзе?). Драйер, как всегда, легкомысленный и щедрый, даёт партнёрам по пари пятнадцать минут форы и
не очень-то заботится, застанет ли его звонок из конторы о деле на какие-нибудь сто тысяч. Но звонок, «случайно», застаёт – творческий риск всегда на
стороне Драйера, уж об этом автор позаботится.
Драйер, в отличие от Марты, в этот день исключительно чуток к подсказкам погоды: «Было холодно, неинтересно без солнца… Но его что-то не тяну-4 Там же. С. 167.
1 Там же. С. 168,170.
2 Там же. С. 169.
112
ло купаться… Ни в каком случае… Холодно, тучи, море как чешуя». Марта же
«на минуту влезла в воду, чтобы согреться. Промах. Мокрый костюм прилип к
груди, к бёдрам, к спине, зябли ноги, – но Марта была слишком взволнована и
счастлива, чтобы обращать внимание на такие глупости». Франц был способен
только на
