Худо». Мыслил так-то, а в душе все что-то ворочалось, вдруг да и открывалось дальнее, сияющее, дух захватывало. Неужто и впрямь такое возможно? А почему бы и нет?.. Но тут же и усмирял растолкавшее, говорил чуть слышно: «Может, я ошибаюсь?»
Если бы Песах знал про мысли везиря, разгневался бы. Не хотел, чтобы кто-то угадывал происходящее в нем. Это началось не сегодня и не вчера. Еще царь Иосиф говорил своему любимцу: «Не могу понять, что ты из себя представляешь? То светел, как утрення заря, чист ликом, а то странно темен». Случалось, Песах обижался на Владыку, но ничего не менял в себе, оставался сдержан даже с теми, кто был ему по нраву. Впрочем, это касалось лишь жен его, детей его, да и то лишь в пору, когда на сердце было томяще сладко.
В молодые леты, исполняя волю царя Иосифа, Песах часто езживал по землям каганата, иной раз что-то было ему в диковинку, что-то западало в память, хотя и ненадолго, и вызывало несходные с его мироощущением чувства. Однажды он оказался, сопровождаемый воинами, каждого из которых с полным правом можно назвать канг-ёром, храбрейшим из храбрейших, в селище телесцев. Спрыгнув с седла и бросив поводья коноводу, он зашел сначала в одну юрту, потом в другую, и никого не встретил и налился прокисшим молоком досады. Но потом ему сказали, что жители ушли на ближний холм, унеся с собой погибших в схватке с блудящими касогами. Зачем-то поднялся на холм и заглянул в могилу. В ней во весь рост стоял мертвый воин, опоясанный мечом, в руках он держал боевой лук. Но не это удивило, а то, что рядом с воином стояла молодая женщина с распущенными волосами, опустив голову ему на грудь, тоже мертвая. Песах не знал, сама ли она наложила на себя руки, чтобы соединиться с возлюбленным, или кто-то помог ей? И все же он решил, что сама… И это, пускай и ненадолго, взволновало. Вдруг подумал, что и в телесцах, а их он относил к гоям, как и все другие племена, с кем вынужден делить воздух, питающий Небо и Землю, есть что-то разумное. Он хотел сказать об этом, не сходя с холма, но его не стали слушать. Были недовольны, что он пришел сюда окольчуженный, с саблей на боку. Сами телесцы натянули на себя длинные белые рубахи, а в руках держали зеленые ветки и обмахивали ими лица мертвых и пели… Они пели о бесконечности небесного мира, который только и достоин внимания, верили в животворящую силу его, в то, что поменявшие земную жизнь на небесную не останутся сиротами в ином мире, и будут встречены братьями и сестрами, и те проведут их в края сияющие, благо дарующие и слебейшему. Песах не сумел сдержать досады и, чертыхаясь, спустился с холма. Теперь он уже не думал, что и телесцы не обделены разумом. И не потому, что не выполнил своего намерения, как раз про это он быстро запамятовал, а потому, что подобно всем гоям телесцы верили в иную жизнь, отличную от земной, как если бы там их кто-то ждал. «Воистину всяк пребывающий в рабстве мечтает о небесном царстве, где он, наконец-то, сделается свободен. Кто внушил им эту мысль, расслабляющую на сердце, уводящую человека от истинного его назначения — быть полезным власть предержащим и не где-то в небесах, а на земле?.. Иешуа, окончивший свои дни на кресте? Или кто-то еще, столь же рьяно радеющий за сирых и слабых? И доныне ищущие Истины догадываются ли, что ее нет в природе? Стремление к ней рождено слабым человеческим умом и не может никого возвысить, а только унизить, сделать посмешищем. Имеющее быть в душе слабой, созерцающей в иных мирах и да не примется людьми гордыми и решительными в земных деяниях!»
Странно, почему-то теперь Песах вспоминал лишь то, что не способно согреть душу. К примеру, вроде бы ни с того — ни с сего на память пришли те дни, когда он во исполнение воли царя Иосифа строил белокаменные крепости на меловых мысах по Танаису и Днепру, а так же на обережье Великой реки, сгоняя с тех мест обитавшие там племена. Чаще это были хазарские племена, не эти, присмиревшие, другие, своевольные, еще помнящие времена, когда император ромеев Лев III Исавр женил своего сына Константина на дочери кагана Чичек, после чего вера в Христа у хазарян стала едва ли не главной. Сказывали местных кровей князцы:
— Ромеи шли к нам с добром и лаской, с верой великой, которая сделалась и нашей верой. И не было от них никому унижения. А вы, иудеи, с чем пришли к нам?.. — Смотрели Песаху в лицо дерзко. — Вправе ли вы распоряжаться жизнями чуждых вам людей?
И он сказал им, что вправе, ибо народ его избран Богом. Они не поверили и смеялись в лицо. И тогда он наслал на них бешеные сотни агарян. И — пролилась кровь. И долго еще не было мира меж племенами. Он думал: «Да, мы, верные Соломоновым заповедям, установили свое правление в здешних землях. Я надеюсь, эти земли станут частью той, божественной, обетованной. В леты хотя и неближние мы вернемся туда и построим великое царство».
Он хотел бы так думать и теперь, только вдруг слабость какая-то обозначилась в его мыслях. Впрочем, вдруг ли? Пожалуй, нет. Нечто едва приметно для живой сути его накапливалось в нем, пока не проявилось четко и не смутило. Спрашивал у себя: «Что же это значит?..» И не мог ответить.
Песах вышел из шатра как раз в тот момент, когда сардары в ярких цветных одеждах вытолкали на середину круга двух голых по пояс, крепкотелых, с сильными покатыми плечами, воинов, молящихся не одному Богу. Иудей был поменьше ростом и более, чем исмаильтянин, напуган. У него мелко дрожали руки, а из больших черных глаз неостановимо текли слезы. Песах посмотрел на соплеменника с жестким презрением и ни один мускул не дрогнул в лице у него.
Их, повинных, поставили на колени. Из круга вышел здоровенный сарбаз с длинной, посверкивающей в лучах дряблого вечернего солнца, черной саблей и занес ее над головами несчастных, уже утративших всякое представление о том, что произошло, но еще не обретших надобного для спокойного прохождения в иной мир терпения.
19
Велика река. Велика!.. Разбившись на семь десятков русел, меж которых зажата землица сырая, болотистая, впадает она в Хвалисское
