Во втором сверху ящичке лежат почти сто лет и не моргают святой Николай и два ангела — один с трубой, другой с арфой. Из уважения к ним я вешаю их, не прося помощи у дерева. У ангела с арфой синие глаза и кудрявые рыжие волосы. Почти всегда, вращаясь на своей нитке-держаке, он отворачивается от зрителей. Это Стеснительный Ангел.
Мы с Витей считаем, что его зовут Станислав. Бабушка говорит, что не знает Ангела с таким именем.
Ангел с трубой — блондин, с длинным носом, граненым подбородком и серыми глазами. Точно так же, мы считали и считаем, что зовут его Руди — Рудольф, и именно его поцеловала Ледяная дева, с тех пор он ангел. Бабушка сказала на это, что Рудольф — имя несчастливое, и что он застрелился.
«Нет, — спорили мы с Витей, — он упал в пропасть…»
В третьем ящичке степенно вылеживаются год от года Цари-волхвы, все трое, и только у мулата Бальтасара треснул посох. Их я также вешаю молча и почти не дыша — они же Настоящие Волшебники.
Четвертый ящичек немного перекошен и заедает. В нем Пастушок с Пастушкой и овечка, совершенно неинтересные персонажи, а стеклянная овечка подозрительно напоминает сиамскую кошку, несколько облупившуюся притом. Видимо, сёстры Твардовские, в отличие от меня, неровно дышали к буколическим персонажам.
Пятый ящик, ах… чья-то рука понарисовывала на нем незабудок, на потускневшей подкладке лежит моя любимая троица: Гусар в щегольском доломане на непропорциональном «коныке», не иначе как Жером — так он любит представляться дамам и звякать шпорами, на самом-то деле зовут его Йожеф или Иржи. Некая жеманная девица в голубеньком веночке и бидермейеровском платьице, да еще и с книжкой в руках — бедняжка Марихен, резавшая от любви руки. И Маг — высокий худой длиннобородый старик в синей мантии с серебряными звездами, руки его сложены на груди в знаке молчания, на губах немного лукавая улыбка. Я могу с уверенностью сказать, что это добрый волшебник. Может, Звездочёт, Четвёртый Волхв — просто по старости не рискнувший ехать вместе с коллегами в Вифлеем? Что сталось с ним и его обсерваторией где-нибудь в стремительно ветшающем Коптосе-Гебту? Может, в затерянной гробнице в сердце Красной земли, в занесённой песками Саккаре, мирным сном спит он — первым заметивший сияние Новой звезды и благословивший ее свет над всею Страною Кемт.
Ветки дерева ходили волнами, за моей спиной начали опасно трепетать бумажные цепи, чувствуя применение Дара, на кухне что-то прокричала бабушка. Вакса, упорно не желающая приближаться к ёлке, разве что не гавкала на пороге.
Мага я повесил под самую Звезду, немного ниже Волхвов.
«Волшебники должны держаться вместе», — подумал я.
В последнем ящичке секретерки, укрытые случайной веточкой все ещё зелёного розмарина: чернявый парень-трубочист с виноватыми глазами и лесенкой, смешливая цветочница в капоре, какой-то кацавейке, черных ботиках и с корзиной красных и жёлтых цветов, и «Жолнежик» — грустный солдатик в высоком кивере с отломанной кокардой, на боку у него барабан. Рука сжимает ремень винтовки, вторая рука Солдатика у мастера вышла не очень хорошо — уж очень она плоская. А глаза зелены и печальны… Нет, любимая, нет… Его зовут Стефан, и он погиб под Прагой, над его могилой шумавские девчонки бегают к реке, пускать венки по волнам. Но он не понимает, о чём они поют…
Я всегда вешаю солдатика рядом с Цветочницей — все таки она «полная жизненных сил брюнетка», наверняка ей под силу прогнать грусть из зелёных глаз солдата. Трубочист оказывается как всегда рядом с Пастушкой, чёрная страшная труба так или иначе где-то неподалёку, в конце ее светит звезда, китайский болванчик разбился — им бояться больше нечего…
Секретерка опустела. Я подталкиваю её створки, и она закрывается почти самостоятельно, внутри секретерки что-то тихо щёлкает: «Отсчитала еще одну Вигилию», — думаю я.
Оставшиеся два ящика игрушек — занятие серьёзное и долгое. Первым делом я нахожу и вытаскиваю узенький конвертик из оберточной бумаги. В нем письмо самому себе с пожеланиями «на через год».
С тех пор, как научился писать, каждый январь, в день когда мы разбираем ёлку, я, уже прошлогодний, передаю весточку себе нынешнему — иногда с предостережениями, чаще с вопросами. Спрашиваю, как оно там, что сбылось, что нет. Надеюсь на хорошее.
Не всегда и помню, в каком из ящиков ждет меня «тогдашнее» письмо. Такие вещи нужно находить внезапно.
Я — прошлогодний, читавший запоем книги детские и взрослые, ходивший в кинотеатр «Лира» на мультики по воскресеньям и на взрослого «Кинг-Конга» неоднократно в будни. Ездивший осенью в бассейн, катавшийся на санках зимой, а на велосипеде — летом.
Я прошлогодний пишу себе нынешнему, прихлопывающему вкладыши на школьном подоконнике, с волнением приобретающему в «Канцтоварах» на Листа набор пластиковых польских зверей, большие медные скрепки и индийские карандаши, черные с золотом, пахнущие сандалом. И необычайно удачно закончившему вторую четверть.
Письма от меня…
«На мори опасна там литает АСА», — это написано в пять лет… в шесть все гораздо конкретнее: «Желаю Тебе цветного Телевизор».
«Они не любят красную шерсть» — написал я в семь. Фломастером, красного цвета…
Из пакетика выпархивает маленький кусочек бумаги. Я совершенно точно помню, что писал длинное, развернутое письмо, с указанием всего, что произойдет в Новом Году с Некоторыми Нехорошими Людьми — ну, и куда оно делось? На маленьком и очень плотном кусочке бумаги, гораздо более, чем у меня, старательным почерком выведено: «Настало время Вашего долгожданного желания, а когда получите — не гордитесь, гордые быстро теряют счастье. Вы будете иметь дело. Не спешите и действуйте обдуманно и осторожно».
Я неосторожно чихаю, в ответ шелестит гофрированная бумага, в которую завернуты игрушки.
Пылинки по-прежнему кружатся в столбе солнечного света, за окном порхают их холодные сестры. В кухне играет радио — видно, ему опять помогла бабушка — уже минут сорок наш ВЭФ передает Мирей Матье, думаю, следующей будет полновесная передача Анны Герман. «И ведь никакой личной выгоды», — мрачно думаю я.
Ящики хранят неприступный вид. Я обхожу их по кругу, снимаю еще один слой бумаги, примеряюсь. Игрушки утопают в вате, словно в снегу. Меня посещает неплохая мысль.
Я проверяю амуницию — красная нитка на месте, гвозди довольно звякают в кармане. Бумажные цепочки слегка колышутся над дверью, я осторожно снимаю кусочек жёлто-красного «ланьцуха» — так, для порядку.
На кухне царит гармония — бабушка подпевает Мирей Матье, второй голос ведёт Вакса — все они поют «Голубку»: Мирей грассирует по французски, бабушка вторит ей глуховатым меццо по-польски, про Ваксу можно сказать одно — она старается.
Я захожу «на цырлах» в нашу комнату и, почти не дыша, подхожу к шкафу. Он основательно молчит и, похоже, дремлет, во всяком случае в нем ничего не стучит и не падает. Подергав за дверцы, я осторожно приоткрываю древнюю «шафу» — прозаические свитера, куртки и коробки, слабый запах тёткиных духов и средства от моли. Разочарованный, я захлопываю створки. Шкаф тут же испускает звук, похожий на сдавленный смешок.
