В дождик (в Париже часто дожди) Модильяни ходил с огромным, очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду, шел теплый летний дождь, около дремал le vieux palais à l’Italienne[220], а мы в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи. ‹…› Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен с оравой почитателей, из «своего кафе», где он ежедневно витийствовал, шел в «свой ресторан» обедать. Но в 1911 году по этой аллее шел не Верлен, а высокий господин в безукоризненном сюртуке, в цилиндре, с ленточкой Почетного легиона, – а соседи шептались: «Анри де Ренье!» (Анна Ахматова)
Неведомый роман и, конечно же, шлейф романтических историй и пошлых сплетен, с удовольствием пересказываемых любителями подобного жанра.
За судьбой Модильяни – сонм героев Парижской школы, удивительной эпохи первых десятилетий XX века.
Итак Париж был подходящим местом для тех из нас кому предстояло создать искусство и литературу двадцатого века, вполне естественно. ‹…› Девятнадцатый век знал что делать с каждым человеком а двадцатый век неизбежно должен был не знать и значит местом где нужно было быть был Париж.
Так писала (и как она была права!) Гертруда Стайн. Она постоянно думала и писала об искусстве и художниках, и многие важные суждения об эпохе принадлежит ей[221].
Монпарнас золотистый, воздушный, нежный, изгоняющий демонов одиночества, Монпарнас Бодлера, Мане, Аполлинера и многих других, для кого жизнь вне буржуазных установлений и обычаев была не позой, а необходимостью, в какой-то степени врожденной. Истинная верхушка Монпарнаса состояла из Мореаса, Уистлера, Жарри, Кремница, Дерена, Пикассо, Сальмона, Макса Жакоба – высокое покровительство мертвых и живых, еще доныне задающее тон гениальности начинающим в искусстве (Леон-Поль Фарг).
На Монпарнасе рождались мифы и реальность Парижской школы.
Ее история напоминает и эпос, и классическую пьесу, где царствует триединство времени, места, действия. Ее персонажи талантливы, масштабны и колоритны, их судьбы в большинстве своем драматичны и неотрывны от драматичного времени, в котором они жили.
Бульвар Монпарнас. Сумерки
Накурившийся гашиша исхудавший Модильяни, продающий за несколько су сделанные в кафе на салфетках рисунки, вечно пьяный молчаливый затворник Хаим Сутин и тоже постоянно во хмелю, способный выпить склянку одеколона Утрилло, бродящий по Монмартру в надежде на угощение; Альфред Жарри, стреляющий в ресторанные зеркала из револьвера; дуэль Кислинга и Готтлиба; голый, с обмотанными платком бедрами Пабло Пикассо, пленяющий в жаркие дни мощными мускулами посетительниц своей мастерской в «Бато-Лавуар»; эротические прихоти Макса Жакоба или Вильгельма Уде; добросердечные и непостоянные музы-натурщицы; пирушки и скандалы; маршаны, то коварные, то великодушные; дерзкие песни Аристида Брюана; ослица Папаши Фреде, хвостом которой была написана «картина», принятая в салон; темные личности, сводящие счеты вечерами на Монмартре; вавилонская башня «Улья» за Монпарнасом и драки ее обитателей с рабочими Вожирарской бойни – все это было, все это давно известно и превратилось в хрестоматийный набор пикантных сплетен, растиражированных в книгах и фильмах.
Многое и впрямь соответствует исторической реальности, жаль только за подобными занимательными картинками легко забывается масштаб участников грандиозной исторической драмы, она оборачивается водевилем. А куда важнее помнить время и его героев, помнить о его величии, его красноречивом и суетливом обличье, о судьбах и нравах персонажей, помнить об абсолютной значимости созданного ими искусства.
На Монпарнасе (как почти повсюду в Париже) прохожих «осаждают призраки» (Бодлер). В них, впрочем, нет ничего зловещего, скорее, это оживающие воспоминания о талантливых людях, чьи мысли и мечты сделали воздух этих мест столь искристым и фееричным. Вот улица Кампань-Премьер, что выходит с южной стороны на Монпарнас, здесь чуть ли не каждый дом наполнен памятью. Когда-то тут в заведении «У Розали» хозяйка, бывшая натурщица, кормила и поила (часто в долг) Модильяни, Утрилло, Кислинга, Сутина, Жакоба, Цадкина – талантливых бедняков Монпарнаса. А в доме 9 до сих пор сохранился длинный тихий двор, застроенный легкими застекленными сооружениями – мастерскими. Жили здесь и Де Кирико, и Модильяни, и Рильке, бывший тогда секретарем Родена и писавший о нем монографию. Шаткие и старые эти постройки кажутся прочнее новых домов: они принадлежат памяти.
На авеню Мэн, 21, в двух шагах от вокзала, в заросшем зеленью дворике-пассаже – Академия Марии Васильевой, появившаяся здесь в 1912 году, в собственной мастерской художницы: почти дачные окошки шатких студий и сколько великих теней – Фужита, Пикассо, Леже, Брак, Маревна…
Названия кафе на Монпарнасе из книг и фильмов – «Дом», «Куполь», «Ротонда», «Селект». Ныне там даже первый завтрак, déjeuner, – торжественная трапеза: официанты в длинных белых фартуках подают особенно душистые и нежные круассаны, густой мокко в мельхиоровых кофейниках, ледяной сок в высоких стаканах. Там завтракают небедные, чаще всего приезжие люди, игнорируя гостиничный скромный petit déjeuner, break-fast и Frühstück[222].
Многое изменилось здесь со времен «горячих часов Монпарнаса» (les heures chaudes de Montparnasse), и надобно знание и воображение, чтобы представить себе тот – былой, бедный, еще не прославленный, но уже известный в Париже перекресток Вавен, ставший ныне средоточием воспоминаний, мифов и исторических штудий. Здесь Монпарнас пересекается с бульваром Распай[223], здесь билось когда-то сердце артистического Монпарнаса.
В 1911 году Виктор Либион[224]открыл на этом перекрестке кафе «Ротонда» с баром, игральными автоматами (новинка в американском вкусе) и террасой. Хозяин не мешал клиентам проводить сколько угодно времени за чашкой кофе с молоком ценой двадцать сантимов. Тогда перекресток привлекал парижан и приезжих электрическим освещением и, конечно, зарождением новой, неведомой прежде «монпарнасской культурой».
